Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
— Сам! Сам! — заорал один из них, рослый и плечистый, хватая башлыка за руки.
Востриков уцепился за башлыка. Дула уставились на Могусюма, но он озверел, глаза его безумно блуждали, и он, обезоруженный, но могучий и страшный, стал бить Вострикова.
Могусюма с трудом связали.
Подъехали офицеры.
— Пымали, ваше высокородие... — сказал, еле дыша, Любахин.
— Покажи-ка!
— Вот, в полном виде! — вытянулся бледный Востриков. — Еле словили!
— Он ли?
— Он! Он! — отозвались казаки.
Офицер
Могусюм смотрел пустым взором, как бы ничего не соображая, что случилось, или не веря, что в жизни его могла произойти такая перемена.
— Держать крепко! — велел Медведев.
Он слез с коня и подошел к Могусюмке.
Медведев попытался заговорить с ним.
Могусюмка, казалось, не видел, что казаки ловят его любимых жеребушек, теленка, которого ласкал он и берег, надеялся вырастить могучего быка. И любил его за памятливость, ласковость, разум в глазах, за то, как языком лизал он руку Могусюмки, что знал его, был предан. Но сейчас не жаль ни телят, ни жеребушек. «Зейнап, Зейнап! Что с ней, что с ее отцом?» — думал он и поэтому задрожал, и сквозь веревки пытались рваться его стальные руки. В уме ожили все рассказы про ужасы и пытки, которым подвергали в старину повстанцев. Не за себя он боялся. Он страшился бесчестья невесты.
Казаки рыскали по дворам. Они искали клады спрятанных богатств, но всюду видели бедность.
Старик Ирназар вошел в дом.
— Не смей выходить! — велел он дочери и схватил со стены двухзарядный пистолет
— Куда ты? — в ужасе спросила Зейнап — Куда ты, отец?
Старик снял с себя кинжал и отдал дочери.
— Храни его... И не выходи!
Он подозвал бабушку Гильминису и что-то сказал ей. Спрятав пистолет под халатом и согнувшись, старик, стараясь казаться слабым, быстро вышел и направился к толпе казаков. Те обступили пленных. Гейниатка заговорил с Могусюмом.
— Вот теперь ты знаешь, как меня обижать... Теперь ты связанный в тюрьму попадешь...
Рябой, веселый и наглый, он смеялся в глаза Могусюмке. В этот миг Ирназар подошел к Гейниатке, приложил пистолет. Грохнуло два выстрела.
— Бра-атцы... — изумился ражий звероватый казак с белесыми усами, когда Ирназара крепко схватили за руки. — Ведь это тот самый, что из Магнитной маток угнал!
— Сыми-ка малахай-то... Он. Ей-ей, он!
— Мотри-ка, куды метал!
— Старый ворюга... Давненько тебя ищут!
— У-у... пропасть!
— Сказывай, где кони с Магнитной?
— Тут все они! Вот где конокрадская пристань! И смеет убивать честного башкирина!
— Говори! — замахнулся на него ражий казак.
— Ничего не знаем, — смиренно отвечал старик, поблескивая из-под седых бровей черными глазами.
— Под Магнитной был? — подскочил Востриков.
— Бельмэем! — упорствовал Ирназар.
— Врешь, все понимаешь, зверина, — схватил старика за грудь казак. —
— Разворошить все гнездо!
Казак ударил старика кулаком наотмашь. Тот повалился на землю.
— Бей, бей! — закричали и русские, и башкиры.
— Говори, где клад? Где все спрятано?
Началось избиение.
— За коней тебе! — Ражий казак поднял ногу и с силой ударил старика каблуком в лицо.
— Бей его! — кричал молодой татарин. — Конокрад!
Каждый хозяин боялся и смертельно ненавидел конокрадов. Многие из тех, что били старика, и татары, и русские, и башкиры, имели большие табуны и были землевладельцами, держали батраков. У них свои счеты с лесной вольницей.
— Прекратить самосуд! — заорал Медведев, замахиваясь на своих казаков нагайкой.
Он вошел в дом, где лежала Зейнап. Девушка некоторое время была как в безумии, но вдруг, схватив кинжал, кинулась на Медведева. Любахин, бывший здесь же, ударил ее изо всей силы по руке. Кинжал выпал. Казак схватил башкирку, но она вырвалась и кинулась бежать.
— Ах ты, язва! — ругался Любахин, которого она царапнула все же кинжалом по руке.
Востриков, стоявший у крыльца и видавший все это, сдернул с плеча ружье и уже было прицелился.
— Ты что это? — выходя из юрты, спросил Медведев.
— Дозвольте, ваше высокоблагородие, — ухмыльнулся казак, кивая на убегавшую в лес башкирку.
— По бабе-то?
— Так точно.
— Я тебя... сукин сын!.. — пригрозил есаул, прижимая руку к царапине. Далеко не убежит...
Вокруг Могусюмки стояла толпа.
— Где клад? Где богатство? — спрашивали казаки.
— Где спрятал, спроси, — подбивал их Любахин, сам не знавший по-башкирски.
— Не богат он, нет у него ничего!
— Нищета, — заметил кто-то.
Казаки дивились удальцу, который рисковал жизнью, а сам жил, как бедный мужик. Ночью часовые услыхали, как Могусюмка запел.
Он пел, что скучает, жалеет, любит Зейнап, что ее скроют родные леса. Потом запел, что леса гибнут, но настанет время, снова будут великие леса на Урале, зашумят вековые сосны.
— Видишь, как поет, — говорил Востриков, подходя к часовым. — Что он поет? — обратился он к казаку Михрюкову, понимавшему по-башкирски.
— Так, пустяк... — ответил Михрюков, хотя его сильно волновало пение удалого башкирина.
— Нет, это не пустяк, — усомнился Востриков.
Не спали и башкирские казаки и, не говоря друг другу ни слова, слушали Могусюмку. И вдруг где-то наверху, на огромной скале, что стеной стояла сразу за потоком, послышался женский голос. Он прозвучал во тьме, как с неба. Могусюмка стих, вслушиваясь.
— Могусюм, — кричала женщина, — убеги!..
Часовые всполошились. Подложили дров в костер.
Огонь вспыхнул ярче. Из тьмы вверху проступила скала. Внизу виднелась пена потока.