Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
Это люди отменно терпеливые, и они уже давно приготовились и не шелохнутся, но Курбан все не снимает. Стоит ему засунуть голову под черное покрывало, как является новая мысль, которую он не может тут же не высказать.
— Поднимите головы повыше, — волнуется Курбан-бай, выглядывая из-под черной тряпки. — Терпите! Долго надо ждать, тогда хорошо получится. Это редкий аппарат, не во всяком городе есть. Я его купил и привез на особой телеге осторожно. На сабантуе будет сам губернатор, — продолжает Курбан, — представим ему свидетельство процветания башкирского
Аппарат, привезенный Курбаном с большим трудом и предосторожностями, вызывает всеобщее удивление. Собралась толпа зрителей.
— Что это за махину поставили? — спрашивают люди.
Курбан купил аппарат на выставке в Нижнем Новгороде. Впервые он увидел подобную штуку в Оренбурге у губернатора, который и объяснил Курбану, как делается дагерротип.
— Это аппарат. Дагерротип делает, лицо снимает и плечи, и грудь, башку, — объясняет бай любопытным. — Очень дорого стоит. Из чужого государства! Немецкий аппарат.
Курбан — жох мужик, но он красноречив и склонен к фантазиям, чем отличается от других богачей. И будучи человеком деловым, он, осуществляя свои замыслы, придает им вид человеколюбия. Он грамотен по-русски и не чуждается ничего нового. Например, первым из башкир собирается завести локомобиль на прииске. Теперь купил фотографический аппарат и, как оказывается, тоже не зря, а чтобы представить губернатору полную картину благоденствия и процветания башкирского народа.
Он опять залез под тряпку и долго не вылезал на этот раз. Старшины не знали, как быть, и один из них, старый и почтенный, зевнул во весь рот, показывая желтые крепкие зубы.
— Готово! — объявил Курбан несколько смущенно.
Курбан долго не решался снимать и, наконец, снял, но смущался, не зная, хорошо ли получится, достойно ли — люди все же почтенные, хотя и бранил их, пока снимал.
Теперь, следуя замыслу, он хотел запечатлеть то уважение, которое башкирский народ питает к начальству. Он пригласил одного из урядников и заставил солидного и важного старшину сниматься с ним рядом, а сам опять полез под тряпку, опять, выглядывая из-под нее, философствовал и делал снимающимся наставления по-башкирски и по-русски, благо оба понимали и так и этак.
— Еще надо? — спрашивал его толстый старик старшина, готовый сидеть рядом с полицейским урядником сколько угодно.
— Надо, надо! — кричал Курбан.
— Ну давай! — говорил старшина.
— Давай, — соглашался подвыпивший полицейский.
Курбан желал снять такую сцену для губернатора, надеясь, что тот развеселится. Все же снимок будет показывать преданность башкир порядку и расположение
Праздник продолжался. Уже закончилась самая любопытная и длительная его часть: байга — скачки. Курбан жалел, что не мог сняться около своих коней, на которых мчались его сыновья в то время, как он сам, стоя в толпе, орал и махал руками, как простой башкирин. Уже били с завязанными глазами горшки, боролись, тянулись на веревках.
Теперь всюду слышались песни, курай и гармони наигрывали башкирские плясовые. Начиналась самая веселая часть праздника, когда каждый делает, что захочет.
Курбан вдруг увидел черного бородатого мужика.
— А ну иди сюда, Макарка, — позвал он требовательно, так, как это обычно делали чиновники.
— Почтеньице! — снял шапку мужик и поклонился баю, опасливо приближаясь. Он не любил встречаться с людьми, от которых зависел.
— Аппарат, — показывая коротким пальцем на покрытый черным ящик, сказал Курбан.
Макар глянул туда косо, еще не разобрав, в чем дело. Ему этот ящик показался страшноватым.
— Снимает! — продолжал бай. — Как ты не знаешь? Дагерротип получается! Карточка! Дагерротип, знаешь?
— Музыка играет? — спросил Макар.
— Какая музыка! Лицо твое снято будет.
— Мое лицо? — Макар обиделся.
— Да, лицо снимает.
— Как это снимает? Шкуру, что ль, сдирает? Уж уволь, — с сердцем ответил мужик.
— Не сдирает! Только, как рисует. Сиди — увидишь!
«Кто же это там меня срисует?» — подумал старовер, глядя на ящик.
— Прощения просим, — пробормотал он. — Прощения просим, — твердил он, кланяясь.
— Сейчас буду тебя снимать! — сказал бай. — Сядь! Сиди! А то худо будет! Ты слышишь, я приказываю!
Макар побледнел. Оставить свое лицо на чем-то, дать как-то снять себя, казалось ему величайшим грехом. Кто-то его срисует, а как — неведомо. Да и зачем все это? К добру ли?.. Но и отказать баю, которому он был должен и с земли которого кормился, не мог.
— Исай! — крикнул Макар хрипло.
Подошел другой старовер, русый.
— Ага, ага! — обрадовался Курбан. — Рядом становись. Еще вот Бикчентай Махмутович с вами снимется, — сказал он, кивая на толстого старшину.
Макар несколько успокоился: на миру и смерть красна.
И навели на староверов с подставки аппарат, и глянул на них глаз стеклянный.
— Э-э, так это шайтан нас рисует! — молвил Макар.
— Не бойтесь, тут все правильно, худого нет ничего, — говорил Курбан.
Староверы сидели ни живы ни мертвы.
«Правда, — думал Макар, — Курбан человек свой и вряд ли станет делать худое, все же он не городской! Но все же много ли он смыслит, могли ему подсунуть бог знает что, он и сам не ведает, что в аппарате черт... Шайтан! Вон мигает глазом, видно ведь!»
Макар не мог вынести всего ужаса своего положения.
— Эй!.. — взревел он, вскакивая. — Постой, Курбан!..
— Готово! — появился из-под тряпки бай, смущенный и счастливый.
У Макара сердце замерло. Он переглянулся с Исаем.