Мои воспоминания
Шрифт:
Я помню, с каким увлечением папа мне это рассказывал, и мне теперь странно, что он делился такими тонкими художественными переживаниями с семилетним мальчиком, который в то время едва ли мог ему сочувствовать.
Впрочем, такие вещи бывали с ним не раз.
Как-то я слышал от него очень интересное определение того, что нужно писателю для его работы:
– - Ты не можешь себе представить, что значит настроение, -- говорил он.
– - Иногда бывает так, что встанешь утром бодрый, свежий -- голова ясная, -- начинаешь писать, выходит умно, последовательно, -- на другой день перечтешь и
96
пересмотришь -- и опять никуда не годится, потому что написано глупо. Краски есть, а ума не хватило.
Только тогда может выйти хорошо, когда ум и воображение в равновесии. Как только одно из двух пересилило -- так все пропало, -- бросай и начинай сызнова.
И действительно, в работах отца не было конца переделкам. И его трудоспобность в этом отношении была удивительна.
Кроме поездок верхом и охоты, мы страшно увлекались катанием на коньках и крокетом.
Как только замерзал пруд, мы надевали коньки и все свободное от уроков время проводили на льду.
За уроками не сидится, смотришь поминутно в заиндевевшие окна. На них мороз разрисовал какие-то папоротниковые ветки, какие-то кружева, полоски и звездочки. С утра из-за этих узоров солнце кажется ярко-красным. В комнатах горят и трещат печи. На дворе холодно. Истопник Семен приносит лишнюю вязанку мерзлых березовых дров и с шумом сбрасывает ее на пол.
Наконец завтрак. "Lavez vos mains"*, и мы бежим наверх. Мама у самовара пьет кофе. Она никогда не завтракает. Рассаживаемся, едим торопясь и пулей бежим вниз одеваться. Полушубки, валенки, шапки с наушниками, берем коньки в руки и -- под гору к пруду.
Monsieur Nief, в коротеньком черном полушубке, жмется от мороза, потирает руки и приговаривает: "Oh que les russes sont frileux"**. Почему он, замерзая сам, винит в зябкости русских, непонятно, но это и не интересно. Надеваем коньки, и начинается беготня. Дорожки на пруду расчищены большим кругом, но мы сами поделали лабиринты, переулочки и тупички и по ним вертимся. Приходят папа и мама и тоже надевают коньки. Ноги зябнут, пальцы онемели, но я молчу, потому что боюсь, что пошлют домой греться. Увлекаются все. Давно пора идти домой, но мы выпрашиваем еще несколько минут, еще немножечко. С деревни прибежали ребятишки и дивуются на нашу ловкость. Щекочет самолюбие, и начинаешь выкидывать всякие фокусы, пока не упадешь и не расшибешь себе нос.
* Мойте ваши руки (франц.).
** О, как зябки русские (франц.).
97
– - Домой пора!
В начале зимы, когда лед был еще не прочен, нам не позволяли кататься по "большому" пруду, и мы отправлялись на "нижний", который был меньше и, главное, мельче.
По поводу этого "нижнего" пруда папа рассказывал такой случай.
Когда он был маленький, к ним в Ясную приезжал гостить их знакомый, Володенька Огарев.
Это был мальчик самонадеянный, полный важности и презрения ко всему, что не он.
Когда дети Толстые повели его показывать парк, он, подойдя к "нижнему" пруду, с важностью спросил:
– - Это что?
– - Пруд.
– - Как пруд? Это -- лужа, я сейчас ее перепрыгну.
Дети подзадорили его:
– - А ну-ка, прыгни.
Володенька разбежался с бугра и прыгнул,
Конечно, он попал в самую середину и, вероятно, утонул бы, если бы бывшие тут покосницы не вытащили его граблями.
После этого спесь с Володеньки была уже сбита.
На этом же пруду я раз устроил преподленькую штуку, за которую мне сильно досталось.
Мы пришли кататься на коньках, и с нами вместе прибежало человек пять деревенских ребят, моих ровесников. Лед был тонок, и все время то тут, то там слышались раскатистые, металлические потрескивания. Мне вздумалось испытать его прочность, я собрал всех ребят в кучу и велел им по команде "раз, два, три" изо всех сил подпрыгнуть.
Сам я отошел в сторону.
Мальчики подпрыгнули, лед под ними обломился, и они всей кучей пошли ко дну.
К счастью, это было на мелком месте, около хвоста, и все кончилось благополучно.
Ребят отвели к нам в дом, высушили, дали им горячего чая, а меня наказали.
98
На большом пруду у нас была устроена деревянная гора и всю зиму расчищались дорожки.
Самый резвый наш бегун был брат Сережа.
Один раз на перекрестке Сережа не успел увернуться, и мы с Таней на страшном ходу столкнулись и упали. Сережа внизу, а мы сверху. Встаем -- видим, Сережа лежит весь синий и дрыгает ногами. Сейчас же его подняли и повели домой.
Он шел бодро, сам нес свои коньки, но ничего не помнил и не соображал. Спросили: какой нынче день?
– - Не знаю...
Он даже забыл, что было воскресенье и что мы поэтому не учились. Сейчас же послали в Тулу за доктором, поставили ему к ушам пиявки, и он заснул на целые сутки. Через день он встал совсем здоровым.
А в другой раз восьмилетний брат Леля увидал расчищенную большую прорубь, подернутую тонким свежим льдом, и покатился по ней на коньках. К счастью, лед проломился только на другом конце, где он мог ухватиться за край ручонками. Бабы, полоскавшие белье около другой проруби, увидали, что он тонет, и вынули его.
Сейчас понесли его в мокром полушубочке домой, растерли спиртом, и сколько же тут было аханий и оханий!.. Чуть-чуть не утонул!
Там ведь место глубокое.
ГЛАВА XII