Мои воспоминания
Шрифт:
Придут они, бывало, в кибитку, садятся скрестивши ноги на подушки, разложенные полукругом на персидском ковре, Мухамедшах Романыч приветливо улыбается своим безусым старческим ртом, и из-за занавески невидимая женская рука пододвигает полный кожаный турсук кумыса.
Башкирец болтает его особенной деревянной мешалкой, берет ковш карельской березы и начинает торжественно наливать белый, пенистый напиток по чашкам.
Чашки тоже карельской березы, но все разные. Есть большие, плоские, другие -- маленькие и глубокие.
Романыч наливает опять и опять, и часто за один присест он выпивает по восемь чашек и больше.
– - Илья, что ты не пьешь? Попробуй, что за прелесть,-- говорит он мне, протягивая полную до краев чашу, -- ты только выпей сразу, потом сам будешь просить.
Я делаю над собой усилие, выпиваю несколько глотков и сейчас же выскакиваю из кибитки, чтобы выплюнуть их, -- настолько мне противен и запах и вкус этого кумыса.
А папа и Степа пьют его по три раза в день.
В это время отец очень интересовался хозяйством, и в особенности лошадьми.
В степи ходили наши "косяки" кобыл, и с каждым косяком ходил свой жеребец.
Лошади были самые разнообразные.
Были английские скаковые кобылы, были производители старинных растопчинских кровей, были рысаки и были башкиры и аргамаки.
Впоследствии завод наш разросся до четырехсот голов, но пошли голодные года, лошади стали падать, и в восьмидесятых годах это дело как-то растаяло незаметно.
Только в Ясной Поляне остались приведенные из Самары лошади, удивительно доброезжие, на которых мы много лет ездили и потомки которых живы до сих пор.
В это лето папа устроил скачки.
85
Вымерили и опахали плугом круг в пять верст и дали знать всем соседям, башкирам и киргизам, что будут скачки с призами.
Призы были: ружье, шелковый халат и серебряные часы.
Здесь я должен оговориться: скачки устраивались у нас и во второй наш приезд в Самару, в 1875 году, и возможно, что я что-нибудь перепутаю и расскажу здесь о том, что было во второй раз. Но это не важно1.
Дня за два до назначенного дня к нам стали съезжаться башкиры с своими кибитками, женами и лошадьми.
В степи, рядом с кибиткой Мухамедшах Романыча, вырос целый поселок войлочных кибиток, и около каждой из них были устроены земляные печки для варки еды и коновязи.
Степь оживилась.
Около кибиток стали шнырять покрытые с головой, прячущиеся женщины, стали разгуливать важные и степенные башкирцы, и по полям с диким гиканьем понеслись тренируемые скакуны.
Два дня готовились к скачкам и пировали.
Пили бесконечное количество кумыса, съели пятнадцать баранов и лошадь, безногого английского жеребенка, откормленного специально
По вечерам, когда зной спадал, все мужчины в своеобразных пестрых халатах и шитых тюбетейках собирались вместе и устраивалась борьба.
Папа был сильнее всех и на палке перетягивал всех башкирцев.
Только русского старшину, в котором было около восьми пудов веса, он перетянуть не мог. Бывало, натянется, приподымет его от земли до половины, кажется, вот-вот старшина встанет на ноги, все ждут с замиранием сердца, вдруг, смотришь, старшина всем своим весом плюхается на землю, а папа поднят и стоит перед ним, улыбаясь и пожимая плечами.
Один из башкирцев хорошо играл на горле, и папа всякий раз заставлял его играть.
Это искусство очень своеобразное.
Человек ложится на спину, и в глубине его горла начинает наигрывать органчик, чистый, тонкий, с каким-то металлическим оттенком. Слушаешь и не понимаешь,
86
откуда берутся эти мелодичные звуки, нежные и неожиданные.
Очень немногие умеют играть на горле, а даже в те времена говорили, что среди башкир это искусство уже исчезало.
В день скачек все поехали па круг, женщины в крытой карете, а мужчины верхами.
Лошадей собралось много, проскакали дистанцию в двадцать пять верст в тридцать девять минут, и наша лошадь взяла второй приз.
После этого мы с папа ездили на Каралык в гости к башкирцам, и они нас угощали бараньим супом.
Хозяин брал куски баранины руками и раздавал всем гостям.
А когда один из гостей-башкирцев отказался от угощенья, хозяин этим жирным куском баранины, как губкой, вымазал ему все лицо, и тогда тот взял и ел.
Мы ходили в степи смотреть башкирские табуны.
Папа похвалил одну буланую лошадь, а когда мы собирались ехать домой, то эта лошадь оказалась привязанной около нашей оглобли.
Папа был сконфужен, но отказаться --значило бы обидеть хозяина, и мы должны были подарок принять. После пришлось этого башкирца отдарить червонцами.
Звали его Никитой Андреевичем.
Несколько раз бывал у нас в гостях другой башкирец, Михаил Иванович. Папа любил играть с ними в шашки.
Во время игры Михаил Иваныч приговаривал: "Думить надо, баальшой думить надо!" --но часто, несмотря на свое думанье, он попадался, и папа его запирал, а мы радовались и хохотали.
Мы жили с немцем Федором Федоровичем в пустом амбаре, в котором по ночам пищали и бегали крысы.
В степях, часто близко от дома, разгуливали стада красавцев дудаков (дроф), и высоко под облаками реяли громадные черные беркуты.
Несколько раз папа, Федор Федорович и Степа пробовали их стрелять, но они были очень осторожны, и подойти к ним было почти невозможно.