Молодость
Шрифт:
Дети, узнав издали Настю, выскочили в сени. В темном провале двери замаячили белобрысые головы Варьки, Саньки, Польки, прыгавших и что-то радостно кричавших.
Настя улыбалась им, ускоряя шаг. Каждой кровинкой чувствовала, до чего ей дороги эти бедные девочки.
— Настя приехала! Настя приехала! — кинулись дети, чуть не сбив ее с ног.
— Постойте! А то я гостинцы рассыплю, — смеялась Настя. — Вы небось одни дома?
— Нет, у нас тетя Матрена, — ответила старшая, Варька.
«Матрена?» — Настя даже остановилась в недоумении, представив себе
Она вошла в избу и действительно увидела Матрену, которая вытирала у загнетки руки после мытья посуды. Солдатка, еще не совсем оправившись от болезни, слегка горбилась и покашливала, но в лице, покрытом сетью преждевременных морщин, было тихое умиление и покорность судьбе.
— Ах, господи… Не гляди так на меня, дуру непутевую, — заговорила Матрена, опустив руки и потупив глаза перед Настей. — Навещаю вот сиротинок… по-соседски… Моих тоже не забывали добрые люди, когда пропадала мать!
— Да я ничего… Сама-то как, не хвораешь? — участливо спросила Настя, сообразив, что женщина почему-то скрывает от нее истинную причину посещения.
— Обо мне чего толковать? Пожила и хватит… Ребятишки — боль наша горемычная! По малолетству-то не думают и не гадают, куда загонит их нужда!
Дети, разобрав гостинцы, унесли Машу на печку и забыли о взрослых, развлекаясь малюткой. Там слышались возня, смех.
Настя и Матрена сидели рядом на лавке, странно ослабевшие, охваченные волнением дружбы. Шепотом изливали сокровенное, о чем боялись даже признаться себе. Здесь Настя впервые после мятежа упомянула о Ефиме… Его таинственное исчезновение не давало ей покоя.
— Мало их, живорезов, по лесам шатается! — сказала Матрена. — Выкинь из головы! Твоя дорожка, Настюха, выровнялась! Иди, не кручинься!
— Да ведь и Степан мучается… Он не говорит, но я-то чувствую! До сих пор будто стоит между нами третий… погубитель нашего счастья!
Они помолчали. Вдруг Матрена придвинулась, робко роняя слова:
— Уважь старуху, замолви перед Степаном… простить бы Огрехова, шут с ним, ежели вернется! Бог ему судья… Ударил он меня не по злобе — это я доподлинно знаю. Не враг он нам!
Настя выпрямилась.
— Как же не враг? А на город пошел!
— Пошел из-за страха, думал беду стороной обогнуть… Я-то простила! Пойми: у нас дело семейное… Мы с ним давно одной думкой жили! — И Матрена, вздохнув, добавила: — Не по-соседски… вру я, старая! По-родственному захаживаю сюда…
— Хитрая ты, однако, — улыбнулась Настя. Солдатка смякла, заалела, точно уличенная в чем-то запретном.
— Не знаю… Раньше он мне казался уж больно потешным. Помню, ехал с возом снопов через ручей, камень-то и застрянь под колесом. Лошаденка плохая, дергает, а все ни с места… Тут Федор отпряг ее, привязал сзади телеги и, взявшись за оглобли, сам потащил жито в деревню. Везет и ругает кобылу: «Тебе же стыдно перед народом, лежебока!»
И проведя рукой по лицу, досказала:
— Потом в мясоед меня просватали, а на масленице и Федор женился. Я видела, как он скрутил на свадьбе цигарку
— Форсист, — согласилась Настя, — из последних сил тянулся за богачами… На том и подсекла его беда!
Она оставила Матрену, пообещав ей свое содействие. Шла через синевато-искристый при луне большак, облегченная и внешне спокойная, но в сердце росла, словно живая, непостижимая тревога.
Вернувшись домой, она застала беседу Степана с мужиками в полном разгаре. Первое, что бросилось ей в глаза, это красные, распаренные в духоте, возбужденные лица всех участников посиделки, наперебой доказывавших преимущества жизни в отведенном под коммуну имении. Они перечисляли, размахивая руками, как раз то, о чем говорил Степан в конце обеда родителям, и с такими подробностями, будто каждый из них уже неоднократно обдумывал и примерял к себе эту новую жизнь.
— Барская земля завсегда впятикрат давала супротив нашей, — глухо и медленно говорил Роман Сидоров. — А лес… Мы пропадаем без леса! Кнутовище негде вырезать! За оглоблей едешь-едешь, почитай, целый день!
— Сенокос зайдет, — вспоминал, почесывая дегтярную макушку, Алеха Нетудыхата, — как зайдет сенокос… У нас махаешь-махаешь косой по голым буграм… да!
Махаешь-махаешь… Чаво там! Ребро за ребро заходит! Хвать — корове зимой бросить нечего. А то — пойдешь, бывалыча, на поденщину к барину… Да! Выйдешь на зорьке… Гонишь ряд, ан в ряду-то хоть копну клади! На косе каждый раз вязанку пудовую несешь!
Степан переглянулся с Настей, довольный тем, что не ему приходилось доказывать состоятельность выдвинутой идеи, а сами крестьяне утверждали ее всесторонней защитой. Но когда он спросил напрямик, кто из них пойдет с ним в коммуну, посидельцы разом утихли… Начали вздыхать, почесываться и вдруг заторопились домой.
— Эх, Степан Тимофеевич, — завертелся по избе Чайник, отыскивая шапку и рукавицы. — Умные речи дурака не искалечат, а в своем-то углу жить милее. Прощевайте!
Это озадачило и расстроило Степана. Он вышел следом на улицу, порываясь остановить мужиков и узнать причину столь непонятного поведения.
Дома Степан заговорил с отцом, ища поддержки. Однако и Тимофей не собирался идти в коммуну.
— Что ты, сынок? Мыслимо ли дело оставить насиженное место, — гудел он, не поднимая глаз на сына. — Тут мы родились, тут и помирать будем, не зарясь на чужое добро.
— Да какое же оно чужое? Все теперь наше, народное!
— Ты говоришь: «наше»… А кто его нам добровольно отдал? — упрямился старик.
— Ленин! — ответил Степан. — Отпущены миллионы рублей на организацию сельскохозяйственных коммун. Обещают помощь скотом, машинами! Пойми, папаша, не блажь какая-нибудь запала мне в голову! Я ведь тоже теперь не бобыль и должен, черт возьми, думать о будущем, — добавил он тише.
Тимофей молчал.
— Ну, положим, эти мужики струсили, — снова начал Степан. — Им жалко расстаться со своими лошадьми, коровами, овцами… А тебе чего терять? Век на других спину гнул, поживи хоть напоследок!