Молодой Ленинград 1981
Шрифт:
С тех пор летает Ночь по небу, закутавшись в черные кудри, и смотрит сквозь них на землю золотыми глазами. Иногда надевает она двурогую серебряную корону, от которой идет к земле ласковый голубоватый свет. Эта корона — осколок серебряного зеркала. А в том месте, где лежал этот осколок у подножия гор, остался вытянутый двурогий след.
Злой Култук, упустивший с земли красавицу Ночь, ненавидит все, что ему о ней напоминает. Он сдувает с гор снег и старается засыпать след зеркала. Но снег тает, наполняя след прозрачной водой, и на его месте образовалось
Добро и Зло с тех пор неразлучны и вечно стараются пересилить друг друга. А с гор к двурогому озеру спустились люди. Были они смуглы и черноволосы, и разрез их глаз напоминал луну, хотя глаза были темны как ночь и сверкали затаенным огнем. Говорят, что это дети Бурэ и Яты. Возможно.
Озеро, которое заполнило в горах след от осколка серебряного зеркала, огромно, как море, но нигде больше нет такой вкусной свежей воды.
Злой дух Култук по-прежнему прячется в горных ущельях, но, когда голубое двурогое озеро напомнит ему вдруг блеск разбитого зеркала, срывается Култук с гор и набрасывается на озеро с лютой злобой, словно хочет задуть, загасить нестерпимый блеск, расплескать ненавистную голубую воду Байкала.
Но больше всего ненавидит Култук женщин. Темноволосых считает он родными сестрами убежавшей от него огненной Ночи. Златокудрые напоминают ему хрупкую, нежную Яты, не пожелавшую разделить его каменной любви. Может быть, поэтому капитаны и шкиперы не любят брать в рейсы по Байкалу женщин — не хотят лишний раз дразнить злого духа.
Николай Федорович умолкает. Под впечатлением услышанной легенды никто из нас не решается прервать наступившую тишину. А ночь, разметав над Байкалом свои черные кудри, утопила в них прибрежные скалы, спутала в один темный клубок верхушки кедров и сосен. Но не может она победить стальной блеск ночного Байкала, который спорит с сиянием голубой двурогой короны, плывущей высоко в небе. Может, и правда — это осколок серебряного зеркала, который лежал когда-то здесь, на дне озера?
Александр Толстиков
ПУТЕШЕСТВИЕ В ИЛЬИНКУ
Рассказ
Шурка знал и умел многое.
Умел разводить аквариумных рыб, фотографировать, стрелять из рогатки, ходить на руках и выше всех запускать бумажного змея. Знал флаги всех стран, устройство подводной лодки, знал, как варят мыло и выращивают кроликов.
Шурка белобрысый и вертлявый, как обезьянка. Лицо у него в мелких рыжих конопушках, будто высыпали пригоршню пшена и оно прилипло. Он непрерывно что-то придумывал и впутывался в неприятные истории.
У Ивана не было таких способностей, но это не мешало ему дружить с Шуркой. Иван не такой начитанный, соображает медленно и туго, зато силы у него — на четверых. Грудь Ивана, как у штангиста, квадратная. Лучшего помощника в бесчисленных проделках, которые изобретал Шурка, вряд ли можно
Учатся друзья в шестом классе.
Недавно Шурка пришел к Ивану и говорит:
— Пойдем летом в путешествие!
— В турпоход? — не понял Иван.
— В настоящее путешествие. Смотри.
Шурка достал из кармана мятую бумажку, развернул и принялся объяснять. На бумажке чернильным карандашом был изображен маршрут будущего путешествия. Его контуры напоминали морду носорога.
— Покупаем лодку, удочки, палатку — и плывем. Из Донца в Дон, из Дона в Таганрогский залив, дальше Азовское море. Идем вдоль побережья, пересекаем Керченский пролив — и мы в Черном море!
Объясняя, Шурка даже покраснел от возбуждения, потом вскочил на табуретку и, размахивая руками, стал орать:
— Право руля! Так держать! Тридцать тысяч чертей!
— А где мы возьмем лодку? — спросил недоверчиво Иван. Он всегда соображал туго.
— Я же говорю — купим. Сколько тебе мать дает в школу?
— Тридцать копеек.
— И мне тридцать. За два месяца наберется тридцать шесть, рублей. Заведем копилку и будем собирать. Кроме того, продадим на базаре мой фотоаппарат.
— Ты что, спятил? Тебе родители голову оторвут, если узнают.
— Не оторвут. Фотоаппарат мой — что хочу, то и делаю.
— А кто нас одних отпустит? — упорствовал Иван. Но Шурка видел — идея приятелю понравилась и сопротивляется он по-привычке.
В воскресенье пошли на базар. Народу — не протолкнуться. Чем только не торговали здесь! В длинных павильонах с треугольными крышами продавали мясо, желтых общипанных кур, пласты белого сала. Друзья двинулись дальше — на толкучку. На толкучке торговали одеждой, обувью, продавали мотоциклы, бочки, полосатые тюфяки, голубей, аквариумных рыбок, живых: поросят, которые визжали и бултыхались в завязанных мешках. На брезенте старик-инвалид разложил топорища и грубо раскрашенные деревянные ложки.
— Кто будет кричать? — спросил Шурка.
— Что кричать? — вылупил глаза Иван.
— Ты что, с луны свалился? Кто же у тебя товар возьмет, если кричать не будешь? Кричи: «А вот фотоаппарат, кому фотоаппарат, зверь, а не фотоаппарат, навались, не ленись…»
Кричать Иван решительно отказался, и Шурка понял — уговаривать бесполезно. Так и стояли они молча, держа в руках старенький «ФЭД».
Стояли долго. Они уже совсем потеряли надежду, но тут подошел высокий толстый дядька и спросил:
— Неворованный?
Долго вертел в руках, клацал затвором. Шурка махнул рукой, и отчаянно сказал:
— Берите за двадцать! — Помолчал и неуверенно добавил: — Себе в убыток…
Дядька расхохотался и отсчитал серые морщинистые рублевки.
Здесь же подвыпивший мужичок продавал гипсовые копилки. Копилки разные — коты, свинья, белые медведи, лежащие на ярко-зеленой траве.
— А почему белый медведь лежит на траве? — строго спросил Шурка.
Мужичок долго соображал, раздумывал и наконец неуверенно ответил: