Молодой Ленинград 1981
Шрифт:
Анна Сухорукова
КРУГИ ПЕЧАЛИ
Рассказ
Катя еще утром дала себе слово ни за что не звонить Борису. Она только проснулась, еще не открыла глаз, не видела залепленных туманом окон, но на грани теплого сна и знобкого возвращения в бодрствование она поклялась себе, что звонить Борису не будет. Она открыла глаза, увидела серую муть за окном, и на сердце стало совсем тоскливо. Она встала, без охоты выпила стакан крепкого чаю и села работать.
Работы было много, и это радовало. На часа три-четыре она обеспечена делом. К понедельнику Катя обещала перевести большую статью. Давно обещала — два понедельника тому назад. Катя не любила технических
Борис в пятницу сказал, что в субботу он занят. Приехал его редактор из Москвы всего на один день, и они должны посидеть. Должны так должны. А в воскресенье он с утра должен забежать к Голиковым. Там какое-то дело, и тоже срочное — и не Бориса, а Севкино… Кате, в сущности, было все равно, какое дело и куда он должен забежать. Важно, что он не может прийти к ней, к Кате.
Машинка стучала: «Жди. Жди. До встречи, Малыш, жди!» Борис сказал, что у Голиковых пробудет часа два, ну три, а потом свободен. «До встречи, Малыш. Жди!» «Жду. Жду, — сказала Катя вполголоса. — Жду, милый», — и посмотрела на часы — пять минут двенадцатого.
Конечно, было бы лучше, если бы Катя знала настоящую причину того, что происходит. Катя впрямую задала Борису вопрос: «Может, ты влюблен? Скажи честно».
Борис расхохотался: «Влюблен. В тебя, Катюша, пять лет. И с тех пор пишу, дышу и ни шу-шу». Он обнял ее и поцеловал в висок, за ухо, в шею, расстегнул молнию на джемпере и поцеловал между лопатками.
«Может быть, разлюбил тогда?» — не отступила Катя.
«Никогда нет. Я люблю Вас и только Вас. И никого кроме Вас, Екатерина Андреевна».
«Тогда что? Должно же быть что-то», — упавшим голосом сказала Катя, нисколько не обманутая его фиглярством.
Глаза у Бориса сделались ярко-коричневыми, так что засветились все невидимые обычно крапинки, злыми и далекими. Катя смертельно боялась таких его глаз. Она прикусила язык и даже не посмела вздохнуть. Она сразу заговорила о чем-то другом, и слава богу, что он ничего больше не сказал.
«Кроме того, повышенная концентрация сверхтяжелых элементов…» — стучала машинка. Где-то за стенкой тремя «ту-ту-ту» пискнуло радио, и сейчас же грохнула пушка. Катя встала, подошла к окну. Теперь за окном была взвесь дождя со снегом, она провисшим одеялом колыхалась над Невой, скрывая ее свинцовую, тяжелую воду. Петропавловская была чуть видна и казалась поблекшим, размазанным карандашным рисунком из старой затрепанной книги. И вообще не была похожа на Петропавловскую. И вообще все кругом было на себя не похоже. Все было не так за окном, все было не так у Кати в душе. Катя помаялась пять минут бездельем, раздираемая желанием зареветь или выпить чашечку крепкого кофе. Наконец она сказала себе: «Заткнись!» — решительно подошла к столу и села за машинку.
«…она может быть обнаружена на дне чистых озер, где скопления ила собираются крайне медленно».
«Все происходит крайне медленно, — с тоской подумала Катя. — Пять лет, что мы вместе, — и последние пять месяцев. Начало… Да, начало было — четкое, определенное. Вот они не были знакомы — и вот знакомы…» Кате захотелось закурить. Ей уже давно так сильно не хотелось курить. Она поколебалась минутку, но все же встала, подошла к секретеру, открыла маленький ящичек и вытащила пачку «Кента». Ту, заветную, которую положила в ящичек два года назад и из которой не выкурила с тех пор и половины. Сходила на кухню за спичками. Села в кресло, подтянула колени к подбородку, чиркнула спичкой, поднесла
Она все же проворонила кофе и теперь, сглатывая досадливые слезы, вытирала плиту мокрой и почему-то липкой тряпкой.
«Ну и что, ну и что… — твердила она себе. — Ну ничего же не происходит. Он всегда занят. Он всегда в себе. Он такой. Он же гениальный. Он же любит меня. Он терпеть не может выяснять отношения… Нет, нет! Надо пойти и немедленно сесть за работу».
«А что, собственно, происходило в эти пять месяцев? То же, что и все пять лет. Ходили в гости, в театр, в кино. Ездили за город. Сидели дома. Смотрели телевизор или играли в канасту. Любили друг друга. Не так? Да так. Чего-то не было… А чего?» Вот этого-то Катя и не знает, до этого-то и пытается доискаться.
Услужливое соседское радио снова пискнуло. «Час», — меланхолично отметила про себя Катя.
«Для синтеза сверхтяжелых элементов на ускорителях придется применять другой метод, нежели в случае 102—105-го элементов».
Машинка звякнула, заканчивая строчку, и этот тихий звоночек ударил болью и сладостью далекого воспоминания. То утро — и, кстати, тоже осеннее, — первое утро новой эры: утро, когда уже существовал Боб. Они бродили всю ночь по туманному, влажно-знобкому Ленинграду, кутаясь в объятиях друг друга. Целовались и говорили. Говорили и целовались. Молчали, стоя на Прачечном мостике, глядя, как медленно и призрачно летят листья с кленов, как вспыхивают на миг в нимбе фонарного света и тут же навечно и безнадежно гаснут.
Не успела Катя заснуть (ей казалось, что она только-только взлетела на качелях сна в зыбко качающуюся высь), а у нее над ухом что-то звякнуло — робко и тихо.
— Катюша, — скорее поняла, чем услышала она голос в трубке.
Катя посмотрела на часы — было семь без пяти, а она пришла в половине шестого.
— Катюша, я хочу тебя видеть. Вставай. Ну, вставай. Пойдем гулять. Такое утро!
И с тех пор… да! с тех пор. Конечно, бывало, Борис огорчал ее очень сильно. Он, впрочем, только и делал, что огорчал ее. Только не всегда очень сильно. Он такой нервный, такой неуравновешенный. У него все шиворот навыворот: когда другие спят, вот тут им овладевает бес работы. Когда веселое застолье, ему вдруг приходит на ум необыкновенная мысль, или поворот, или бог его знает что — они бегут из гостей или, наоборот, в тихий лирический вечер срываются и бегут в гости. Бывало, он уезжал, не предупреждая Катю, и только с дороги она получала телеграмму. А могла и не получить. Неделя, другая — и вдруг письмо нежное, ласковейшее, полное признаний и чего-то, чего-то, для чего у Кати и нет слов.
Зато бывало и так. Он уезжал и предупреждал — надолго, а через неделю — «Вот он, я! Весь. Соскучился, люблю… Катьку!»
Он делал Кате подарки, когда совсем сидел на мели. Брал в долг, а когда Катя ругала его и говорила, что спокойно обошлась бы без подарка, он смеялся и говорил, что, может быть, она бы и обошлась, но он ни в какую. И забывал на Восьмое марта принести букетик мимоз. Если приходил…
Он любил Катю. Катя это знала. Это знали друзья: его, и ее, и общие. И мать Бориса тоже знала. Она только иногда как-то странно смотрела на Катю, и в ее глазах — чудилось это Кате или действительно — полыхали странные пожарчики: то ли жалости, то ли презрения, то ли и то и другое вместе. А вообще она была очень приветлива с Катей и всегда старалась, как могла, оградить ее от слишком резких выходок сына. Они были с Катей чем-то похожи, может быть своей любовью к Борису — безоговорочной, без критики.