Молодой Ленинград 1981
Шрифт:
Иван скажет:
«Мой товарищ скромничает. Это он обезвредил часового. Это он установил часовой механизм и сумел…»
Две знаменитости — Шурка и Иван.
Шурка мечтал так яростно, что даже потел. Представляя подробности будущей «операции», он сжимал в кармане рукоятку игрушечного пистолета, который захватил на всякий случай и скрывал от Ивана.
Автобус остановился.
— Кажется, приехали, — сказал Шурка.
Слово «приехали» получилось неожиданно тонким и писклявым. Будто во рту у Шурки провели наждачной бумагой — так пересохло.
Они
Они шли, прижимаясь к заборам, чтобы никто не заметил. Улица убегала вниз, извиваясь и петляя. В деревянных избах уютно светились окна, где-то по-домашнему брехала собака, ветерок носил по воздуху вкусные запахи.
Прошли метров двести и остановились. Услышали, как затарахтел мотор, зафыркал, лязгая железяками, и звук этот делался постепенно все тише и тише, пока совсем не растаял. Автобус укатил в город. Последний. Вокруг чужое село, холод, а впереди — ночь.
Они побрели, вздрагивая от треска льда под ногами, прижимая к себе завернутые в бумагу весла.
На берегу — ни души. Тихо плещется черная вода. Стало еще холоднее. Пошел мелкий снег, тонко засвистел ветер, задул, закрутил белую крупу, швыряя в лицо.
Лодок и в самом деле — видимо-невидимо. Пузатые баркасы, перевернутые вверх дном, шлюпки и плоскодонки. Лодки деревянные, металлические, пластиковые. Узкие, как щучки, челноки — суденышки легкомысленные и неустойчивые. Метрах в тридцати от берега светился внимательный глаз сторожки. Избушка на курьих ножках.
— Лодки привязаны, — прошептал Шурка. — Давай искать непривязанную. Только тихо. И на сторожку поглядывай.
— А ты говорил, что сторожа ночью спят, — зло прошипел Иван. — Не будет он спать, это я тебе точно говорю.
Мальчишки осторожно, на корточках переползали от одной лодки к другой, но все они были намертво прикованы толстыми цепями.
— Ложись! — вдруг испуганно сказал Шурка. — Кажется, сторож!
Они упали и животами вдавились в снег.
Иван слышал, как гулко бухает у него сердце, колотится о ребра и со страху хочет выскочить наружу. И, пока они лежали, десятки мрачных мыслей и жутких картин пронеслись в голове Ивана, с быстротой молнии сменяя одна другую.
«Поймают!» — с ужасом думал он. Ему впервые стало по-настоящему страшно. Он уже проклинал себя за то, что согласился на эту поездку, ему хотелось домой. Напился бы чаю, посмотрел телевизор — и спать в привычную теплую постель. А сейчас ночь, темень, холод, и самое главное еще впереди. Но пугал его больше всего страх попасться. Все узнают, что Иван — вор. Посадят в милицию, а может, и в тюрьму. И все — в школе и на улице — будут кричать: «Иван вор! Иван вор!» А какой он вор, он ведь просто так, да и лодку они собирались вернуть, а не присвоить насовсем. Ведь никому этого не объяснишь, так и скажут — вор и негодяй!
Иван думал: «Нужно сейчас сказать Шурке, что он, Иван, не согласен и не нужно
Но Шурка ошибся — сторожа не было.
Ветер уже не посвистывал тихонько, а выл, как затравленный волк. Он буйно гулял по улицам, злобно стучался в окна домов, где было тепло. Закрытые двери хранили это тепло и не пускали ветер, и он бессильно и обреченно летел дальше, гнул деревья, ухал в печках, как домовой, на мгновение затихал, притаившись, и с новой силой обрушивался на село. Повалили крупные хлопья снега, закружились в воздухе. Они снижались и снова взмывали и, наконец, обессилев, плавно ложились на землю.
Все стало мертвенно-белым, и эта белизна, и ветер нагнали такого страху на приятелей, что они почти забыли, зачем их принесло сюда. Они перебирались от лодки к лодке уже просто так, без всякой видимой цели. Окоченевшими руками равнодушно дергали цепи, проверяя — привязана лодка или нет.
У Шурки в голове крутилась одна-единственная фраза: «Хоть бы не найти, хоть бы не найти…»
Он даже не мог себе представить, что будет, если они найдут лодку. Плыть? А куда? Неизвестно куда, по этой черной холодной воде, много километров. Да и доплывут ли они? А вдруг лодка перевернется? Что тогда? Никто не услышит — кричи не кричи. Сколько километров до ближайшей деревни? Пятьдесят? Сто? А вдруг родители обнаружили, что их нет, и кинулись искать?
И Шурке стало так жалко себя, что, если бы не друг, заревел бы сейчас в голос. Он знал — если они найдут лодку, придется плыть. Отказаться невозможно — это значит раз и навсегда опозориться в глазах Ивана, показать себя трусом.
Они уже потеряли счет времени. Сколько прошло — час? Или два? С трудом перебирали закоченевшими ногами и непрерывно дышали в ладони — пытались согреться.
— Я не могу больше, — сказал Иван. — Замерз.
— Ничего, найдем, обязательно должны найти, — бормотал Шурка. А про себя думал: «Не найти бы, не найти бы…»
Осталась последняя лодка. Шурка дернул цепь, и она спокойно подалась, выползла из-под снега, извиваясь, как гадюка. Шурка покосился на Ивана — заметил или нет? Если не заметил, можно сказать, что лодка привязана, и делу конец. Но Иван заметил.
— Отвязана, — обреченно выдавил Шурка. Он уже не чувствовал ног, они были деревянными. Наверно, отморозил.
Сели у этой злополучной лодки, прижались друг к другу и замолчали. Никто не решался заговорить первым. Шурка потому, что сказать мог только единственное — «Ну что, поплыли?» Иван молчал, потому что боялся: если он откажется плыть, Шурка его засмеет или обругает. Или еще хуже — поплывет один.