Молодой Ленинград 1981
Шрифт:
Мы остановились, когда дошли до заброшенной мечети. Стены ее одиноко чернели. Я опустил дыню с плеча и едва коснулся ею колена, — дыня треснула, обрызгав соком брюки.
— Есть же нож, — напомнила Дженнет.
Половину протянул ей. Пока она осторожно откусывала, очистил свою половину от семян и погрузился в мякоть. Сладкие ломти таяли во рту. Корки бросал на дорогу. Они ложились рядом с овечьими шариками, пачкались сами и пыль превращали в ком.
— Ну чудак, не хотел в гости зайти, так донес бы до дома, — проворчала Дженнет, вытирая
— Здесь есть колодец.
Мы вошли во двор заброшенной мечети, осторожно ступая между колючками. От позеленевшего каменного колодца пахло мхом. Глубоко внизу плавал серп луны и рябились наши лица.
— Нет ведра, — сказала Дженнет.
— Поищи.
Но ведра не было. Я удивился, увидев рядом с колодцем, где обычно висело ведро, несгибаемый ствол карагача. Когда после ночных побоищ мы приходили сюда пить, это было маленькое деревцо, которое можно было гнуть как угодно.
Александр Лисняк
ЛИРИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ
ПЕРЕВОДНЫЕ КАРТИНКИ
— А что это? — спрашиваю я через силу. Я не хочу, чтобы мама заметила, как я разочарован. Подарок называется! Тоненький пакетик…
— Осторожно! — говорит мама. — Это же переводные картинки!
На одном листике бледный, едва различимый дом. На другом — такой же бледный, почти невидимый лев. Остальные я и смотреть не стал.
— Давай-ка, набери в блюдечко теплой воды! — говорит мама.
Я подставляю блюдце под струю теплой воды, вода в нем дрожит, клонит блюдце то в одну, то в другую сторону и, переполнив, течет через край прядями.
— Нужно положить листок в воду, а потом прижать его к тетрадному листу. И потихоньку отнимать — вот смотри!
Мама достает из воды глянцевый листок и припечатывает ладонью к открытой тетрадке.
— Теперь потихоньку приподнимай…
Я приподнимаю, и мне кажется, что под листком притаилась яркая бабочка. Все во мне замирает.
Я отнимаю листок — передо мной красный дом среди цветущего шиповника, под голубым небом, у голубого моря.
Я долго смотрю на желтую сырую тропинку, которая туда ведет… Тусклое и неясное вдруг превратилось в яркое и удивительное!
А листок в руке, теплый и мокрый, пуст.
СТРЕКОЗА
Я сидел на корточках в жарком углу двора. Солнце светило в лицо, оно слоилось, плавилось в моих глазах, воздух курчавился над искристым асфальтом. Цепкая шероховатая стрекоза пригрелась на моем плече, опустила крылья, ее шелковистый хрусталик наравне с моим глазом. Солнце словно йодом прижигало колени и лоб, но было так хорошо со стрекозой на плече, — вот-вот она улетит, исчезнет, мелькнет осколочком в синеве…
Напротив меня сухое дерево все усеяно стрекозами.
А эта стрекоза почему-то выбрала меня.
ОТДЕЛЬНО, НО ВМЕСТЕ
Богдан прыгнул первым и ухватился за узкую желтую лесенку. Лесенка вела на крышу трамвая.
Я прыгнул следом и тоже ухватился за лесенку — как Богдан.
Теперь мы стояли по обе стороны лесенки.
Мой друг повис на вытянутых руках, я прижимался к трамваю, как к родному.
Я как бы чувствовал зыбкость своего положения, не то что Богдан. Трамвай еле полз, все неровности земли отзывались в моем теле. Мимо влачились сутулые зеленые холмы, дома постепенно сливались в разноцветную извилистую ленту, трамвай взвыл, набирая ход, забренчал звоночком, затрясся, задребезжал. Что-то сухо затрещало под нами, как рвущаяся материя, все вокруг осветила зеленая перепончатая вспышка.
Трамвай изменил звук на тонкое ровное гудение и мчался. Он сильно раскачивался, мы невольно плясали-виляли, впившись в лесенку. Тугой ветер трепетал в волосах, чубы торчали как щепки, за трамваем висела тусклая гряда пыли. Из-под колес брызгали бледные колкие искры.
Я прижался лицом к стеклу, чтобы не видеть уносящегося из-под ног, головокружительного мира.
Я видел пыльный, усыпанный подсолнечной шелухой пол (крохотные черно-белые полураскрытые устрички, от которых рябит в глазах) в аллее литых неподвижных спин. Вдруг что-то нарушилось. Из дальнего конца вагона, качаясь и вырастая, двинулся ко мне человек.
Было страшно смотреть из зыбкого, оголенно струящегося мира в небольшое, защищенное от всего пространство, где люди сидели друг за другом, держа наготове билеты.
Мы были вне их мира и даже как бы вне их закона. Какие-то наружные привески.
Сейчас каждый мог нас уловить и свести в милицию. По ту сторону стекла я видел нарастающее лицо с безжалостно ровными усами и очками, отражающими свет. Толстые пальцы сжали поручень по ту сторону стекла, и прямо перед моим носом повис кулак.
Внезапно зеркальца очков просветлились и наши глаза встретились. Он отшатнулся и не удержался. Его бледное лицо было похоже на улетающий мяч.
Трамвай наращивал скорость, на поворотах его корму со страшным скрежетом заносило. И Богдан наваливался па меня, что-то весело крича.
Богдан думал о чем-то своем, о чем-то совсем другом, чем я! Значит, я был почти одинок вдобавок ко всему!
Мир уносился назад, словно выстреленный. Руки у меня онемели, лицо тоже.
Потом трамвай медленно приближался к неподвижности и, наконец, слился с ней, стал неподвижным.
Я спрыгнул и побежал прочь на подгибающихся ногах… Я понял, что ИСПЫТЫВАЮ ощущения, а Богдан ими наслаждается.
А это, что ни говорите, разные вещи.
ЛАМПЫ