Молодой Ленинград 1981
Шрифт:
Меня уже не тянуло на работу, но все равно ходил. Не хотелось показаться слабаком, знал, какой смех это вызовет в классе. И особняком держаться не мог или смеяться, как другие, скрывая неприязнь к Хайдару. Он заметил это, и начал с меня.
— Ух-х, я бы твою мамочку… — и показал руками, что бы с ней сделал, и, хохотнув довольно, глянул, как я реагирую. — Я бы не отказался от ее прелестей…
Меня будто по голове ударили, хотя не совсем понял сказанное.
— Я бы ее вот так бы взял! И вот так бы сделал! — и он показал как под смех ребят.
— Вы
Этого Хайдар и ждал: клюнул.
— Я сватаю его мамочку, а он своему будущему папочке говорит — не смейте, ха-ха-ха!
Силы покинули меня, дрожащими руками я поднял с земли камень:
— Еще слово ска…
— Я бы не отказался осмотреть ее приятные места.
Я бросил камень. Камень пролетел, едва задев его плечо.
Хайдар подошел и скрутил мне руки.
Я стал бить его ногами. Хайдар еще сильнее скрутил. От боли заныло все тело. Обида подкатила к горлу, я уже плакал, сгибаясь под чужой рукой, пытаясь освободиться: — Пустите!
А все вокруг смеялись и смотрели на этот концерт. Хайдар был совершенно невозмутим.
— Давайте его зарежем как барашка! — предложил он.
Парша вырыл на свежей пашне ямку, куда будто должна стечь кровь жертвы. Циклоп с Хайдаром крепко связали мне руки и ноги и опрокинули на землю. Я корчился, рыдал, лежа лицом в грязи. На шею повесили табличку: Барашек.
— Не дрыгайся! — хохотал Хайдар. — Придавите его крепко к земле! Мями, держи его голову над ямой! Рейимчик, подай нож!
«Ножом» был кол. Хайдар взял «нож», засучил рукава, помыл руки, подражая мяснику, и стал колом водить туда-сюда по горлу.
— Эх, нож тупой! Барашек еще жив! — говорил он хохоча. И все вокруг хохотали. — Позовите собак, пусть вылакают свежую кровь.
Парша и Циклоп, свистнув, позвали своих лакеев и кивнули им на яму: ну! Те опустились на четвереньки, изображая собак.
Потом руки и ноги мои развязали. Захлебываясь от слез, беззащитности, невозможности отомстить, я встал и пошел.
— Куда же ты с отрезанной головой?
И опять хохот.
— Только посмей дома рассказать! Только девчонки все рассказывают! А теперь, ребята, воздвигнем тут памятник, как-никак пролилась кровь. Напишем: «Здесь зарезан барашек по имени Юсуфка».
Шум, смех остались позади. Я держал в руке серп. Повернув за вал, вытирая кулаком слезы, я направил острие серпа на себя.
— Ты что? — Руку с серпом остановил Парша. Взгляд его был участливый.
— Ты что, шуток не понимаешь?
Я не двигался, не испытывая ненависти к ненавистному Парше.
— У него же шутки такие, он же во! Немного того! А ты так серьезно.
Я заплакал, теперь от жалости к себе. И этот Парша показался мне добрым.
— Не обращай на них внимания! Пойдем лучше покатаемся на ишаке. И вообще, не рассказывай об этом дома…
ЧУРЕК
«Отпускай хлеб твой по водам…»
Еще ребенком, сидя у арыка, в тени корявого тута, я макал в воду круглый чурек, который только что из тамдыра,
Приплывали рыбки и настойчиво старались хватать крошки беззубыми ртами.
Арык проходил вдоль глиняного забора в трещинах. В трещинах были гнезда шмелей и ос, норы мышей и змей. Из дупла тута сыпалась в арык труха. Через забор протягивали к воде отяжелевшие ветви плодовые деревья.
Я чуть приподымался и доставал спелые персики. На шею сыпались старые листья, дохлые жуки. Я срывал с тающего плода пыльную кожуру и бросал ее в воду. И к ней приплывали рыбы и старались утащить угощение под воду.
«Отпускай хлеб твой по водам…»
Однажды я действительно пустил хлеб по арыку. Я тогда не знал слов Экклесиаста. Но мысль эта пришла мне в голову. То есть не та мысль, которую хотел выразить древний мудрец, а та, простая, что можно пустить хлеб по воде.
В тамдыре хлеба было много.
Интересно было видеть, как течение уносит хлеб, интересно было сопровождать его по берегу, пока не надоест, а потом из виду потерять.
Он плывет и плывет мимо разных берегов, иногда рыбы его клюют и переворачивают, иногда ужи перерезают ему путь. То он застревает в зарослях камыша, а потом все же выбирается, то дети из незнакомых селений его видят и кричат: «Смотрите, смотрите хлеб плывет!», то земледельцы с рисовых полей, стоя по колено в поливе, его видят и лопаты свои протягивают. А он плывет, плывет мимо удивленных сел и городов, где я сам еще не побывал.
«Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его».
С тех пор немало дней утекло, может быть столько, сколько воды по арыку. Я сам потом поплыл вслед хлебу…
Я и сейчас плыву, плыву и все еще не могу найти хлеба моего детства, который однажды отпустил. Но я знаю: где-нибудь течение остановится — в посевах или песках — и я его найду.
РАССВЕТНАЯ ЗВЕЗДА
Мой дед встанет в темную рань.
Он еще успеет увидеть улыбку предрассветной звезды, успеет намочить галоши в росе, услышать перекличку полусонных петухов. Он еще успеет отпить из чаши спокойствия, которую уносит, не проливая, ночь.
Мой дед встанет в темную рань. Наденет широченный халат и возьмет кувшин. Теплая вода заструится по старческим кистям, локтям. Пар смягчит воздух у его ноздрей. Вода польется на пыльный лист джугары, и широкий лист станет наполовину темным. Прополощет горло, сполоснет уши, нос. Развяжет кушак-платок и, вытираясь, окинет взглядом надежный забор, темные лозы, увившие глинобитную стену, прекрасную звезду утра среди других звезд, вздохнет, зевнет.