Молодой Ленинград 1981

Попов Евгений Анатольевич

Схватив лопату, я побежал вдоль арыка. Бригадир был в начале вереницы, на участке моих одноклассников. Он ухмыльнулся, взглянув на мою лопату, купленную в магазине хозяйственных товаров, с короткой рукояткой, ржавую. Все держали лопаты сверкающие, острые, сделанные известным мастером Устой Кара.

— Этой лопатой вы дерьмо дома чистите? — спросил Парша.

Подняли на смех. Каждый старался пометче острить.

— Пришел работать? — спросил бригадир.

«Лясы точить!», «Любоваться!», «Дерьмо чистить!» — раздались голоса.

— Да.

— То есть как: да — лясы точить или да — работать?

— Да — работать.

— Хорошо, — бригадир отмерил пятнадцать шагов. — Копай поглубже, сорняки

обрезай, берега шлифуй, чтобы как полированные были. Понял? Считай, что маслом будем обливать.

— Чтоб можно было облизать! — вставил Парша.

Я сгибался под тяжестью лопаты, но нарезать глину пластами, меньше, чем Парша, не позволяла гордость. Парша работал рядом и, поплевав на руки и потерев ладони, наблюдал за мной с ехидцей. Берега с тутовыми корнями были высокие, крутые, и глина, которую я бросал наверх, обваливалась вниз. «Сизифов труд», — подумал я.

— Обрезай поменьше, бросай подальше, маменькин сынок! — крикнул Парша. — Это тебе не мамино сало!

Колхозники, закончив свои участки, переходили дальше. Скоро я остался в самом конце.

После того как расчистили большой арык, нас во главе с Циклопом послали чистить маленькие арычки — разветвления большого арыка. Старым колхозникам нашли другую работу. Теперь ребят ничего не сковывало. Бригадир показывался редко. Циклоп и Парша полностью наслаждались своей властью. Вообще, так называли их за глаза. Настоящие имена их были Мями и Джора. Стриженая, грязная голова Джоры была обезображена язвами. От язв сильно воняло, хотя он их прижигал одеколоном. В наших сказках паршивцы славились хитростью и грубостью, И верно, Парша это удивительно подтверждал. Минуты не проходило, чтобы он не цыкал сквозь зубы, будто хотел избавиться от привкуса тех гадостей, которые рассказывал. А Мями был на один глаз слеп, но жалости ни у кого не вызывал. Был рослый, сильный, жестокий. Грубо шутил, выкручивал руки, толкал, пинал, щипал любого, кто попадался ему под руки. Кроме Парши. Они с Паршой уважали друг друга. Больше и чаще всех доставалось двум-трем самым слабым. Так было до занятий, в перерывах и после занятий. На уроках они превращались в мумии, прятались за спинами слабых, учившихся хорошо, чтобы не вызвали отвечать урок, сладкословно умоляли, чтобы им подсказывали в случае чего, давали списать домашние задания. И слабые угождали им, напрасно надеясь на милость.

Парша и Циклоп поздно пошли в школу, несколько раз просидели повторно, бросали школу, но их заставляли окончить семилетку. Родителям их было приятнее видеть сыновей с охапкой дров, чем со стопкой книг. Я знал, что дома их ждет брань, тутовый прут и кислая сыворотка с ломтем черствого хлеба из джугары. Меня же ждали дома книги, пластинки, родительская забота, и я тяготился этим.

Весной, когда накрапывал ароматный дождь, я несколько раз видел Джору и Мями у края пустыни, где кончается оазис. Барашки паслись сами по себе, блея, на блестящей от дождя траве. Вдали зеленели барханы. Дождинки мягко уходили в песок. Весь горизонт был в легкой воздушной сетке дождя. Ребята в телогрейках, от которых шел пар, зажигали кусты сухих камышей и весело грелись у трескучих костров, выбрасывающих в небо искры с дымом. Я гулял просто так, а они жили в поле, занимаясь делом.

Циклоп и Парша выбрали себе лакеев, которые охотно угождали им, делали все, что они приказывали, — приносили воду попить или что-нибудь подавали, помогали убрать участок или чистили им сапоги. Не довольствуясь этим, заставляли их падать перед собой ничком и целовать руки. Если лакеи сопротивлялись, то их дергали за уши, заламывали им руки. И те подчинялись. Командовали: — Скажи «Джан-ага!» — Те повторяли — Джан-ага! Господин мой! Господин мой! — Остальные ребята смеялись над унижением

товарищей. Одни гордясь тем, что их не осмеливаются унижать, другие радуясь, что не над ними проделывают эти штуки. Но старались не попадаться на глаза, хихикая скрыто, пряча лицо, — какое это было наслаждение видеть, как издеваются над другими!

Циклоп и Парша, добившись своего, плевали униженным в лицо: «Холоп!» И временно теряли к ним интерес. Холопы с вымученной пугливой улыбкой (защищаясь локтями от ложного удара) вытирали рукавом плевки.

Но Циклопу и Парше интереснее было покорить «гордеца». Я видел в их глазах блеск, фантазию. Я ненавидел их, мучился. Представлял подробные картины мести. По ночам не мог спать, думая об одном — о мести.

Во время перекура, сидя на сухой траве, играли в карты. Проигравшего щелкали по лбу. Циклоп и Парша не давали себя щелкать. «Подставьте лбы!» — приказывали они своим лакеям. И те подставляли. Я смотрел со стороны.

— Иди играть! — приказал Циклоп.

— Не хочу.

— Боишься?

— Чего бояться?

— Ну тогда иди!

— Сказал — не хочу.

— Трус! — процедил Рейим, лакей Циклопа.

— Замолчи, лакей!

— Рейим, ты что, боишься его? Дай ему! — сказал Циклоп.

— И дам.

— Дерни его за подбородок!

Рейим подошел и дернул. Я ударил его по руке.

— Врежь ему, Рейим! — подзадорил Парша.

Рейим врезал. В ушах у меня зазвенело. И я ударил. Завязалась драка. Рейим вцепился мне в ворот. Я пытался отцепиться. Лицо мое горело, руки и ноги дрожали. Я не хотел продолжать драку. Но Рейим не отпускал. Вокруг кричали, науськивали, хлопали в ладоши, подсказывали. Мне удалось уложить его в грязь, но я не сел ему на живот и не придержал на лопатках, как было принято, пока не признают победителем, а наоборот, поднял его, чтобы не пачкался. Тогда Рейим схватил лопату и с плачем и ревом стал ее вертеть вокруг себя, чуть задевая меня.

— Рейим победил! — объявил Циклоп. — Молодчик Рейим!

— Ну и здорово дал ты этому чистоплюю! — поддержали его другие.

У меня гнев прошел. Рейим же подбадривал себя ревом, вдохновляясь всеобщей поддержкой, лез дальше драться. Меня очень обидела такая несправедливость.

После этого случая драки с Рейимом стали привычными и частыми.

— Кто сильнее? — спрашивал Парша.

— Я! — бил себя в грудь Рейим.

— Я! — не отставал я.

— Хрен ты сильнее! — бросал вызов Рейим.

— Ты боишься его! — утверждал Парша.

— Не боюсь!

— Тогда толкни так, чтобы он упал, — подсказывал Парша.

Рейим толкал. А вокруг ликовали.

Меня тянуло в поле, к ребятам, мне хотелось работать. Мне хотелось дружить. Но никто ни с кем не дружил. Циклоп и Парша в понятие дружбы вкладывали свой смысл.

Потом всех ребят перевели на пашню, разравнивать мотыгой неровности поливного поля.

К нам прикрепили тракториста Хайдара Бисалама. Бисалам, его прозвище, означало «проглотивший приветствие». Это был странный, известный всем в колхозе мужчина лет тридцати с яйцеобразной, наголо обритой головой, успевший шесть раз жениться и развестись. После первой ночи, наутро, жены убегали. Про это шли разные слухи.

Хайдар ни с кем не здоровался — ни со знакомыми, ни с незнакомыми, ни с отцом, ни с матерью. Проходил мимо, словно сук проглотил. Когда-то старики ругали его за это, осуждали, теперь и они подшучивали над ним. Наверное, Хайдар в детстве стеснялся здороваться, потом не мог начать, боялся, как бы не высмеяли: смотрите, бесприветливый стал приветливым!

Но он, оказывается, не был угрюмым: такие штучки бросал, что Циклоп и Парша сразу поджали хвосты. Он со смаком, хохоча как полоумный, рассказывал такие гадости, что во рту его пенилась слюна.