Молох
Шрифт:
Церемониальная процессия затянулась на день. Именно столько потребовалось на то, чтоб похоронить Сашку и за алюминиевой кружкой со жгучим «Блэк Лейблом» обсудить с Мамонтом и «кушеточником» по имени Борис план послезавтрашних действий. Чулок не выходила из больничной палаты, но и не отказывала себе в алкоголе. Ближе к полуночи разрешились все споры, после чего литовку оставили одну.
Сон не шёл, и девушка усердно разглядывала своды палатки, мельчайшие складки материи, вспоминая всё то, что с ней происходило с момента, когда она встретила на Садовой Кензо с Владленом. Затем на Волковской Молоха. Жаль, что диггерша остановилась всего в паре километров от места, где произошла встреча,
Необходим был день для реабилитация и затягивания шрамов, потому солдат вставала с кровати лишь несколько раз, и то по личной нужде. Всякий раз Дунайский проспект встречал сонным молчанием. Литовке казалось, что она слышит свист ветра за бетонной плитой, навечно замуровавшей путь туда, на юг. И там, за плитой, находится та самая граница вселенной, дверь, за которой путь в иное измерение.
На станцию звонил Молох и заверил, что сегодня же обеспечит поддержку со стороны коммунистов. Чулок не очень доверяла им, но на войне все способы хороши. Диггер же разговаривал с Мамонтом. Та, в свою очередь, передала разговор ей и Борису. Последние детали утвердились ещё до второй половины дня. И вновь бойца оставили в одиночестве, заставляя отчитывать бесконечно длившиеся секунды, минуты, часы. Ей Богу, хуже, чем в поезде Москва — Владивосток. Уже к семи вечера в последний раз покои бойца посетила медсестра, принеся скромный ужин. Ещё через час литовка смогла проститься с Сашей.
— Я тебя толком не знала, как и ты меня, но, уверена, Саш, ты была хорошим человеком — Чулок взяла горсть земли и бросила на могилу.
Перед отбоем заглянули Костя с Алей, заверив, что они «готовы на все двести» к предстоящей войне. По сути, такое желание испытывала и сама Белый Чулок. Ребята ушли, и девушка в какой для себя раз осталась в компании стен и холодной койки, в одной из шести палаток погрангородка. Ничего, теперь только пережить ночь. Вероятно, удастся повидаться с Молохом, пусть их даже убьют на месте встречи. А судьба, в конечном счёте, благоволила, и солдат через минуту другую отправилась на встречу с Морфеем.
Утром следующего дня состоялись сборы. На Славу прибыл конвой с президентом Международной. Чулок наслышалась о главе соседствующей станции как о мудром тактичном человеке. Сына своего он назвал Славой: ежу понятно, в честь чего. Но ни его, ни самого президента литовка в глаза ни разу не видела, посему выпадал замечательный шанс познакомиться хотя бы с одним из них. Оружие оставили на Дунайском, прихватив с собой разве что связку гранат, отданную три дня назад Ахметом. Случись неприятность, Славку, который на время войны прятался где-то здесь в погрангородке, придётся защищать всеми оставшимися силами. Литовка оглядела палатки в надежде застать будущего правителя Международной, но, кроме как Кости и Али, так никого не заприметила.
Вчетвером на вагонетке: диггерша, Мамонт и проводники, «готовые на все двести», отъехали с Дунайского. Часы на отметке в 6:00. В 6:07 показал личико проспект Славы. По-прежнему не отступал страх перед Обходчиком, будто он рядом, и вовсе не спит, а выжидает, кому бы оторвать башку. Но чувство тревоги с позором сдалось, когда солдат с командой попала на вторые сборы, на сей раз масштабные.
— Чулок, можешь не волноваться, ты знаешь президента Международной — заверила девушку Мамонт, пока та просачивалась сквозь толпу, начинённую до зубов карабинами да казачьими шашками. По всей видимости, соседняя станция тотально снабдила Славу не только своими рекрутами, но и военной техникой.
— Я не могу его знать — не отступала литовка ни на шаг. И вот тогда женщина увидела перед собой главаря соседей, и комок облегчения в тот же миг спал с души. Перед ней, улыбаясь, стоял «кушеточник» Борис.
Через семь минут, после непродолжительной
Остановку сделали ещё на двадцать минут, чтоб пополниться рекрутами, доведя счёт до ста, и согласоваться в планах. Чулок понимала, что то была последняя остановка перед битвой. В 6:45 дрезина покатилась по станции и, из-за большого потока людей, к сорок восьмой минуте въезжала в рот тоннеля. Чем меньше километров отделяло диггершу от воинствующей Бухарестской, тем сильнее сжималось сердце. И, как счётчик Гейгера в самом безнадёжном месте на Земле — городе Припяти, росла уверенность.
Первые выстрелы посыпались ещё до того, как стрелки часов дошли до отметки в семь утра. Чулок глядела вперёд тоннеля, на макушки голов, то и дело мелькавших вспышек впереди, и не могла ничего поделать. Как объяснили Борис с Мамонтом, тактика «лидер впереди» не совсем в данном контексте уместна. Акцент делался на количестве, а не на качестве. Вероятно, метод работал, так как уже в долгожданные семь утра, точно по плану, первые ряды повстанцев ворвались на Бухарестскую. Литовка хотела подогнать вагонетку, но не могла. И лишь затем женщина, не в силах ждать, спрыгнула с машины и побежала по рельсам вперёд. Вслед за ней бросились оба президента, понимая, что их выход настал.
Бухарестская, превратившаяся в модель Сталинграда сорок второго года, была заранее обезглавлена потерей Рипли и, в том числе, её личной охраны с постами КПП. Диггерша, не обращая внимания на то место, где её чуть не убили, ворвалась на станцию, методично подстреливая восставших резидентов. Перед глазами сверкали шашки, а вслед за ними, подлетавшие в воздух, культи рук и ног. Воздух окрасился красным, как на придурочной картине Малевича. Литовка отсчитала девятерых застреленных прежде, чем бок о бок Борис с Мамонтом возвещали об оккупации станции. Быстро и внезапно, как захват немцами Брестской крепости, только тогда бойцы сражались куда отвержение.
На дальнем краю станции продолжались упорные бои. Солдат открыла счёт первой десятке в нескольких метрах от дальней торцевой стены. Дома и прилавки сжигались на месте, где-то бесцельно подрывались гранаты. Подбирались патроны и запасы воды, последние из которых тут же уходили в желудки бойцов. Среди сей вакханалии из тоннеля, ведущего к Волковской, выбежали остатки обороны Бухарестской, впечатляющие по своей численности составом. Уже президенты поравнялись с Чулок и, как все, подставляя свою грудь под пули, отстаивали захваченную станцию. Как причитал Ильич: «Захватить власть легко, куда труднее удержать её». Солдаты Международной и Славы валились на гранитный пол с такой же интенсивностью, как защитники оккупированной станции.
Перекрёстный огонь продолжался бесконечно долгое время. Возможно, он занял не больше минуты, но казался сражением на весь день. Смельчаки бежали вперёд с шашками наголо и останавливались в нескольких шагах от оборонявших тоннель. Разрывая в клочья плоть, вылетали кишки, а мозги залепляли стены, потолок и даже лица. Казалось, нет тому конца и края, как откуда-то к Чулок вышел Костя с изрешечённой Алей на руках. Девушка была жива, но она, как и её жених, не понимала, что для них всё закончено. Глаза Али смотрели на того, кто должен был стать её мужем. Взор обратился в потолок, чтоб отныне не созерцать этот безумный в квадрате мир. Клокот, вырывавшийся из остервеневшего бойца, затмевал звуки выстрелов. Костя взял гранату и, выдрав зубами чеку, пошёл с ней в тоннель.