Молоко с кровью
Шрифт:
– Смотри, Маруська! – прошептал люто. – Сама напросилась. Вот сейчас в окно влезу, назад не выпихнешь!
– И с чего бы это я тебя выпихивала? – снова серьезно.
Степка враз остыл, голова кругом, ноги слабые, и плакать хочется.
– Слышь… Маруся… Конец нам. Конец… Ты теперь замужняя стала.
Рот рукой прикрыла, рассмеялась тихо.
– Ох и болтливым ты стал…
– Да как же мы… В комнате этот, твой… спит.
– А я не сплю. – Наклонилась, приказала: – Давай уже…
Немец обо всем забыл. Забралася на подоконник и спустя миг исчез в открытом окне. И за этот миг
Закрутился на одном месте.
– Да… пойду, наверное, – шепчет и голоса своего не слышит.
Маруся улыбнулась, шагнула к Степке, закрыла ему рот поцелуем. Оторвалась. На Лешку кивнула.
– И ты бы меня на него покинул?
– Сама на него бросилась, – ответил горько.
– Чтобы не топился, – приказала Маруся.
– Все равно пропаду, – прошептал.
– А я тебя женю, Степа, – ответила. – Ровней будем. У меня – вот этот, а ты, например, Татьянку горбоносую возьмешь… А ночи – наши…
– Маруська, да ты… Румынка сумасшедшая, – испугался.
Она приложила палец к губам, мол, тихонечко мне, и опустилась на пол. Степкины ноги подкосились, будто обрадовались, – и так едва немца держали. Он опустился на пол рядом с Марусей и, пока ее быстрые руки нетерпеливо расстегивали пуговицы на его сорочке, осторожно отодвинул подальше Лешкину руку, которая упала с кровати и свисала прямо над Степкиным носом.
Через год снова лето запекло.
– И чего это ты, немец, все лыбишься? – спросил баянист Костя, когда однажды утром пришел в тракторную бригаду и увидел, как немец без печали в тракторе ковыряется.
– А по ком слезы лить? – подозрительно зыркнул Степка. Перестал улыбаться.
– А сам узнаешь! – Костя недобро оскалился и присел на колесо трактора. – Иди, немец! Получишь сейчас нахлобучку за все свои похождения.
Степка побелел, растерянно вытер замасленные руки о рабочие штаны и поправил очки.
– Ты того… Что такое? Куда идти?
– В контору, куда ж еще? – удивленно пожал плечами Костя. – Ради какого-то немца меня по бригадам бегать заставили!
– А что там, в конторе?
– Там и председатель, и секретарь парткома, и Лешка Ордынский… Он же теперь в хозяйстве второй человек после Старостенко. Ждут тебя, немец. Готовь сраку!
Степка вздохнул и побрел к конторе. «Да разве могло быть иначе? – горевал мысленно. – Кто-нибудь когда-нибудь, но узнать должен был… Что теперь будет? Хоть бы Марусю не трогали…»
На то время колхоз уже богатым стал. Новую контору в центре Ракитного возле клуба построил, начал колхозникам новые дома ставить, без печей – с газом. Степка остановился около аккуратно покрашенного белым заборчика, который охранял цветник вокруг конторы, и толкнул дверь.
В конторском коридоре темно, хоть глаз выколи: верно, скупенький Старостенко справедливо рассудил, что в коридоре дела не делаются, и решил сэкономить на электричестве. Степка прошел мимо нескольких закрытых дверей, за которыми шуршала бумагами колхозная элита – бухгалтерша, агроном, два
– Немец! Ты чего дорогу загораживаешь? – горластая бухгалтерша без церемоний толкнула его в бок.
– Председатель… вызвал, – выдавил Степка.
– Так иди, трясця матери, – расходилась. – Вот босяки! Выдумают что угодно, только бы им не работать, а за трудодни так первыми глотки дерут!
Степка выдохнул и открыл дверь. Маруси в приемной не было. Тут дверь кабинета Старостенко открылась, в приемную выглянул председатель.
– О! Поминали волка, а он уже и тут, – смерил немца взглядом. – Проходи, Степан. Разговор имеется.
Степка напрягся и шагнул в кабинет председателя. Очки мигом запотели, но немец увидел – народа в кабинете больше троицы, которая обычно вытряхивала душу из ракитнянских горячих голов.
Председатель Старостенко прикрыл дверь и уселся за стол. На стульях у приставного столика сидели секретарь парткома Петр Ласочка, лысый, как бубен, и въедливый, как осенняя муха, около него, как и обычно, председатель сельсовета Панасюк – старый и уже к жизни не очень рьяный, напротив Панасюка деловито перебирал бумажки Лешка Ордынский в чистой, аж хрустящей, сорочке и пестром галстуке, рядом с ним поправлял очки на носу совсем незнакомый немцу, нездешний человек. А у открытого из-за летней духоты окна… А у окна стояла Маруся, и немцу почудилось, что бледная как призрак, настороженная, печальная.
Лешка отодвинул бумаги, встал из-за стола, подхватил один из стульев, которые выстроились вдоль стены, поставил его перед Старостенковым столом посреди кабинета и указал на него немцу.
– Присядь, Степан.
Степка как в яму могильную – бух!
– Да что это ты мне тут… Стулья ломать надумал? – сдвинул брови хозяйственный председатель. – Мало того что позоришь Ракитное на весь район, так еще и…
Степка встал.
– Ну… отремонтирую…
– Знаем мы вас, таких, – зазудел секретарь парткома. – Как на субботник, так не дозовешься.
– Да… отремонтирую… – и сел. Ноги не держали.
Старостенко поднялся из-за стола, обошел кабинет и стал перед немцем как кара Господня.
– Ну! И вот что нам теперь с тобой делать?
– Да делайте уже, что хотите, – голову опустил. – Могу новых стульев настрогать, если уже…
– И что ты мне этими стульями голову забиваешь? – рассердился Старостенко. – Что мы, Степа, с тобой делать будем?
– Не буду больше… – прошептал и на Марусю – зырк.
– Чего «не будешь»? – насупился Старостенко.