Молоко с кровью
Шрифт:
– Степочка! Где ж ты так долго был? – Татьянкин голосок тоненький.
«Если б не этот нос!» – вздохнул мысленно. Очки поправил.
– Татьянка! Глянь-ка! Хороший костюм я купил или не очень?
Хороший! И костюм, и белая сорочка, и туфли. Впервые в жизни костюм надел – сам себя не узнал. У пиджака плечи подкладные – Степка в нем крепкий, ладный. Татьянка тоже не подкачала. Нина Ивановна дочке собственноручно такое платье сварганила, что ракитнянские девки за карандаши схватились – фасон скопировать и точнехонько такое себе пошить, когда и они невестами будут. Татьянка во двор
– В счастье и свинья – королева, – буркнул было Николай, да девки так на него цыкнули, что он рот и закрыл.
В сельсовете за пять минут расписали. Одну минуту Степка краснел и, поправляя очки, искал место в документе, на котором должен был засвидетельствовать своей подписью, что Татьянка теперь действительно его жена. Остальные четыре минуты председатель сельсовета Панасюк красиво и размеренно говорил молодым про высокую ответственность молодой семьи перед обществом, страной и Ракитным, чтоб, выходит, не мешкали, через девять месяцев дисциплинированно повысили такие-сякие демографические показатели и родили маленького Барбуляка.
– Горько! – выкрикнул еще в сельсовете нетерпеливый Николай.
Степка невинно чмокнул Татьянку в губы, и компания покатилась к свадебному шатру.
– Степочка… А как меня теперь звать будут – Барбулячкой или Барбулихой? – спрашивала счастливая Татьянка, впервые идя по родному селу под руку с хлопцем, да еще и не с каким-нибудь шарлатаном, а с собственным законным мужем.
– Наверно, Барбулячкой, – рассудил немец.
В шатре никто не произнес «Добрый вечер», но азартный Тарас Петрович, как выяснилось, и без кодовой фразы смог легко выпить первую за молодых, а потом – как всегда: за моряков, за женщин, за хряка… Едва не потянул полкомпании в загончик к хряку, и хоть пьющие ракитнянцы Тарасового хряка раз сто лицезрели, все равно вскочили, но Нина Ивановна отчаянно схватила за руку Старостенко и тот вмиг навел порядок.
– Куда это вы намылились? – громыхнул.
Степке больше всего не нравилось то, что гости раз за разом горланили «горько!» и он был вынужден вставать и без конца и края чмокать Татьянку в губы привселюдно. После пятой, когда и эта проблема отпала и Степка бодренько вскакивал, стоило лишь кому-то из гостей крикнуть: «Ой-йой! И курица горькая, и картошка горькая, и огурцы горькие! Да что же это?!», в шатре вдруг стало тихо и Старостенко демонстративно строго спросил своего заместителя Лешку Ордынского, словно тот на важное заседание опоздал:
– А почему это ты, Алексей, задержался?
Степка оторвался от молодой и увидел Марусю с Лешкой. Приглашал их. Конечно же, приглашал. Татьянка собственноручно открытку с голубями подписала, и немец вручил ту открытку Лешке. Однако возле сельсовета Маруси с мужем не увидел, в шатер с первой волной возбужденных гостей они не влились, и Степка было подумал, что Маруся не придет.
Лешка развел руками, мол, так уж получилось. Маруся смотрела немцу в глаза, а в руках – большая коробка с пышным бантом.
– Проходите, проходите, гости дорогие! – подскочил Татьянкин отец,
– Штрафная! Штрафная! – загорланил Николай и давай наливать.
– Иди ты со своей штрафной! – цыкнула Маруся. – Дай молодых поздравить!
Николая локтем – а ну отошел! И к Татьянке со Степкой. Лешка рядом. Стали перед молодыми, немец с Татьянкой поднялись. Маруся так серьезно головой кивнула.
– Дорогие наши Татьяна и Степан! Поздравляем вас с законным браком. Живите сто лет, детей нарожайте и… – умолкла и коробку немцу в руки – тыць. – Вот это подарок наш.
Коробку отдала, из рук Николая чарку приняла, одним глотком осушила, руку к груди – беспомощно, растерянно. Степка коробку в руках держит, на Марусю смотрит – а намысто где? Нет кораллов. Сверкают на Марусиной груди прозрачные бусы из горного хрусталя, и от этого прозрачного холодного сияния словно и сама Маруся стала прозрачной и холодной.
– Ну, теперь и мне налейте! – слышит немец Лешкин голос. – Теперь я поздравлю. – Чарку вверх поднял. – Ну что, Степа! И тебя окрутили? Ох эта любовь… Хоть сколько от нее бегай, а она тебя все равно за шкирку возьмет и в сельсовет притащит! – Рассмеялся. – Степан… Татьянка! Любви вам крепкой! Красивой и верной! Любви в радости и в горе…
Лешка говорил и говорил о любви, а немец видел, как налились гневом Марусины очи, как недобрая, обиженная усмешка поразила уста, как спина выгиналась, подбородок – выше, выше… Степка испугался. Ему показалось, еще миг – и Маруся взорвется, хлестанет Лешку по щеке, закричит на весь свадебный шатер: «Да какая там любовь, черти бы вас всех побрали?! Или вы тут все слепые собрались, ей-богу?! Нет между немцем и горбоносой никакой любви! И не будет! Слышите? Никогда не будет! Ни за что!» Степка растерянно заморгал, передал Татьянке большую коробку с пышным бантом и уже готов был протянуть к Марусе руку, плюнуть на всю эту комедию и сказать ей, что пусть она не волнуется, он никогда ее не покинет – да натолкнулся взглядом на голые, без красного кораллового намыста Марусины груди и опустил голову: отчего это она намысто не надела?!
– …Поэтому пью за молодых и пусть… – Лешка выпил, огурец в рот кинул и скривился: – Ох и горько!
– Горько! Горько! – загорланили ракитнянцы. Чарками зазвенели.
Степка потянулся к Татьянке, натолкнулся на большую коробку, которую та все еще держала в руках, поцеловал – как будто пыль смахнул, – неловко наклонясь к невесте через коробку.
– А что в коробке?! – закричали гости. – Татьянка! Открывай уже! Потом нацелуетесь.
Татьянка с любопытством сорвала пышный бант, открыла коробку и не удержалась:
– Ох и красота!
Гости вытянули шеи, Степка и тот в коробку заглянул, хоть и боялся, что Маруся выкинет какой-нибудь фокус, но – нет: в коробке лежал комплект постельного белья красоты неимоверной, тонкий батист белый весь в цветах розовых, нежных, кружево по краю. А на тех простынях невесомых – тяжелое намысто коралловое.
Татьянка охнула, ладошкой рот прикрыла.
– Маруся! Неужто свое намысто отдала?!
Маруся бровь дугой выгнула.
– С чего бы?! Я своего никому не отдаю!