Молоко с кровью
Шрифт:
Устал вусмерть. Кто бы и хотел его уколоть, что день зазря прошел, так и тот бы не посмел – лицо в мазуте, глаза сна просят, руки дрожат – так около тех тракторов натрудился. На жену глянул.
– А что это ты, Татьяна, вырядилась?
– Да ничего! Тебя встречаю, родненький, – так ласково, аж само в уши льется.
Оглянулся немец – не хватает чего-то.
– А… ребенок где? – понял, что не слышит ни плача детского, ни сопенья сладкого.
– У мамы оставила. Очень уж просилась с внучкой побыть.
– Пусть
За миг управилась – на стол скатерть, на скатерть тарелки – гречка с котлетами, огурчики с помидорчиками, чеснока зубчик, потому что любит…
Степка гречку в ложку набрал, до рта донес и замер.
– А зачем ты намысто натянула? – наконец заметил на жениной шее мелкие кораллы.
– Чтоб тебе нравиться, – отвечает осторожно. А вдруг лупанет той ложкой по тарелке, подскочит – и из хаты. Татьянка не догонит, и не потому, что бегать разучилась, нет, просто ей тогда – в другую сторону, к маме за дочкой.
– Сними. И так нравишься, – промолвил немец устало, кашу быстро съел, огурцом хрустнул, и показалось жене, от усталости упадет сей же миг без задних ног и уснет.
Немец тяжело поднялся, очки на носу поправил, рыжий чуб ладонью примял.
– Пойду…
– Куда?
– На ставки… Да ты не тревожься, быстро вернусь.
– Степочка, ты ж на себя посмотри – устал, аж дух из тебя выходит. Ложись уже, родненький. Отдохни… Завтра вставать ни свет ни заря, – уговаривает, а сама уже и посуду со стола прибрала, скатерть сложила.
– Належусь еще… – И из хаты.
Татьянка за ним. Под руку взяла и чешет вместе с немцем к калитке.
– С тобой пойду.
У немца чуть «Пегас» изо рта не выпал.
– Какого черта?
– Вот ты не понимаешь, – так же ласково. – Мама говорит – а ей «Заслуженного учителя» дали, – что у мужа и жены должны быть общие интересы. Тогда и семья крепкой будет.
На улицу вышли. Немец тоскливым взглядом улицу вымел – хоть бы где огонек.
– Что ж твоя мама с отцом на пару каждый день к хряку в загончик на экскурсию не бегает? – говорит.
– Не трогай моих родителей, – едва не сорвалась Татьянка, но сдержалась, дальше ведет: – А я вот подумала – муж родной рыбалку любит, а я, как курица, в хате вожусь, вместо того чтобы с ним вместе… укреплять… семью.
– Так уже б и ребенка с собой тянула! – раздраженные нотки послышались Татьянке в мужнином голосе.
– А я, Степочка, полчасика только с тобой у ставка посижу, к плечу твоему прильну, как рыбка… И за Ларочкой к маме побегу. Ты со ставка домой вернешься, а мы уже тебя ждем. И я, и Ларочка…
Немец смущенно высвободил руку, в которую намертво вцепилась библиотекарша, наконец закурил «Пегас» и ответил:
– Не нужна ты мне на ставке. За дочкой иди. Дома встретимся.
Степка пошел тихой ракитнянской
Библиотекарша плелась за мужем, утирала слезу и бросала ему в спину:
– А ловить на что будешь? Где твои удочки?
– На ставке припрятаны, – отвечал, не оборачиваясь.
– Увидеть хочу. За тобой пойду!
Остановился, к Татьянке обернулся.
– Иди лучше домой, баба, потому что я хоть и терпеливый, но могу и между глаз врезать.
Снова пошел. Она не отстает. Немец мимо Орысиной хаты прошел, на закрытое оконце печально глянул. Остановился. Татьянку за руку схватил, на середину улицы поволок, в степь лицом поставил.
– Там ставки! – указывает, словно Татьянка не из Ракитного вовсе, а с Марса в село упала. – Иди и ищи, если тебе моча в голову стукнула.
Развернулся – и ходу в другую сторону.
– А ты куда? – совсем растерялась библиотекарша.
– Дитя домой принесу, потому что из тебя мать, вижу, как из говна пуля!
Так Татьянкины эксперименты ничем и закончились. Степка Ларочку домой принес, в люльку уложил, отчего-то полночи просидел около доченьки, смотрел в ясное личико и все сдвигал брови, аж складка на переносице осталась.
«Что его грызет? – Татьянка делала вид, что спит, исподтишка наблюдала за мужем с кровати и отгоняла от себя страшные мысли как абсолютно невозможные. – Где та звезда румынская, а где мой немец», – все успокаивала себя.
Маруся за месяц хлопот в новом доме совсем осунулась, пока невиданная, непреодолимая сила не схватила ее за шиворот и не потянула к старой хате под сиреневым кустом. После того ночного разговора с матерью Маруся в новый дом с газом вернулась, но с тех пор чуть ли не каждый день находила причину, чтобы к матери сбегать. Сыночка на кожаный диван уложит, у окна станет, коралловое намысто на высокой груди перебирает, знай усмехается – и нет ей беды, все вокруг добром к ней дышит, маленькая комнатушка стены раздвигает, словно весь белый свет вместить хочет.
Немец изменения в хате под сиренью сразу заметил. Настороженным стал, идет вдоль улицы и все поглядывает на Марусино подворье – есть ли она там?
С их последней встречи больше года прошло. Как прошептал ей тогда возле лавки «Прощай, Маруся», так и уверился, что больше никогда ее не увидит, а она и помогла – на новую улицу переехала.
С мыслями посложнее было. Как ни старался немец отогнать воспоминания о Марусе, как ни дорисовывал на ее мысленном портрете усы или, например, бороду или лишних килограммов десять, Маруся и тут насмехалась. Легко дернет плечиком, всю ту глупость сбросит и снова пред Степкины очи – красивая, как мечта. «Ну и живи, Маруся, в моей голове, – подумал. – От этого никому хуже не будет».