Молоко с кровью
Шрифт:
– Так ты таки паскуда, – только и сказал Степка. – А я не верил.
– Степочка… Вот один только раз… Из-за тебя… Ведь ты не хотел… – забормотала.
Степка растерянно оглянулся, словно поддержки искал. Вместо поддержки вынул из кармана «Пегас».
– И что мне теперь делать?
– Не бросай… Умоляю, умоляю… Аборт бы сделала, так врачи говорят – поздно.
– Башку твою лечить поздно, – ответил немец и пошел из дома.
Под утро заявился. Пьяный. Потому что ничего не понимал. Пошел было к Марусе, и не знал, как оправдаться.
Степка присел под Марусиным окном и, когда она подошла, встал и сказал:
– Гони меня, Маруся! Нет у меня фактов, чтоб доказать тебе – не предавал я тебя.
– Ты про жену свою? – спросила Маруся тихо.
Немец головой кивнул, мол, про нее.
– Твоя правда была… Паскуда она… Забеременела от кого-то…
– Ну, не от тебя. Это точно, – ответила Маруся, и немец совсем растерялся. Готовился кулаком в грудь себя бить, а она, вишь ты, и не гневается…
Маруся хоть и перекрестилась, когда от Поперека избавилась, да недолго радовалась. Лешка председателем стал, пить бросил, вспомнил наконец про Марусю и сыночка Юрчика и все хвастал районному начальству, когда то в Ракитное наведывалось, что у него наилучшие жена и сын.
Юрочка действительно славным рос. Рассудительный, умный. Еще и пяти нет, а он уже и читает, и числа складывает да отнимает.
– Красивый, как Маруся, а умный, как Лешка, – похвалилась как-то Лешкина мать баба Ганя.
– Не жилец, – кинула ей на то старая-престарая ракитнянская баба Чудиха. – Не живут долго такие ангелы безгрешные.
Гане и свет померк. И сама ж немолодая, а баба та – и совсем разваливается. А Ганя на нее – коршуном, в волосы вцепилась.
– Ты что такое говоришь, старая ты уродина! Да как у тебя только язык не отсохнет, чума ходячая! А ну бери свои слова назад!
– Караул… – хрипела старая Чудиха. И убила бы Ганя бабу, да ракитнянцы ее таки оттянули.
Чудиху на «бобике» отправили в районную больницу, Ганю валерьянкой отпоили, а Маруся после того настороженной стала, как часовой. Что бы ни делала, остановится и на Юрочку – рядом ли? Словно сынок мог исчезнуть вмиг.
Второй удар нанесла Орыся. Весной Юрочке готовились пять годочков праздновать. Лешка уже и детскую железную дорогу импортную на чердаке припрятал, но тут Орысе совсем плохо стало. Лежит в маленькой комнатушке и бредит.
Маруся около нее – и днем и ночью. Как Степка под окном станет, только и того, что глянет на него печально.
– А мы еще живы, Степа…
– Рано нам помирать, Маруся, – смущенно. – Ты уж держись…
– Слышишь? Помрет мама, и буду еще кем угодно: и мамой, и женой, и соседкой, и любимой, и свекрухой же когда-то, и бабой, а вот дочкой уже никто не назовет…
– Да ты уж так сильно не горюй, – он ей. – Понадобятся еще силы…
Вот никогда не было между Марусей и Орысей тех долгих откровенных
Орыся отчаянно хотела умереть после дня рождения внучка, чтоб не испортить ему праздник.
– Славное дитя получилось, – говорила Марусе в минуту, когда к ней возвращалось сознание, прорывавшееся сквозь тяжелые часы бреда. – Только ты, дочка, ноги ему тренируй. Вот пусть бегает, скачет, чтобы ноги сильными были.
– Хорошо, мама, – соглашалась Маруся, хоть и не понимала маминого совета. Ноги? Да нормальные у хлопца ноги, скачет, как козленок. Ну, не так, ясное дело, как Степкина Ларка – эта рыжая юла целый день по Ракитному носится, а Юрочка поиграет и к книгам тянется. Умный. И красивый. Не жилец?
Маруся пугалась страшных мыслей, а они не отступали, хоть криком кричи. Раз спросила Орысю:
– Мама… Скажи. Верить в страшные пророчества бабы Чудихи или нет? Вот ты бы верила?
– Нет, дочка, не верила бы, – ответила Орыся слабо.
Юрочка, конечно, детской железной дороге все внимание отдал, а Маруся в день его рождения минутку рядом с сыном покрутилась – и к маме.
– Юрочке сегодня пять исполнилось, – сказала.
Орыся равнодушно пожала плечами, словно все мирское вдруг стало для нее далеким и неинтересным.
– Да… Сегодня… – прошептала.
Маруся сдержала слезы и вдруг подумала, что никогда в жизни не говорила маме, как сильно любит ее. Испугалась – а ну как не успеет? Погладила Орысю по сухой ладошке и прошептала:
– Мама… Я тебя так люблю… – не удержалась, разрыдалась, к Орысе бросилась, целует. – Слышишь, мама? Не покидай меня. Мама… – и уже как дитя: не про любовь, не про Орысю слабую, – про себя, про страхи свои. – Не покидай меня! Не покидай…
– Ты у меня хорошая дочка, – прошептала Орыся главное и закрыла глаза.
Маруся задохнулась и замерла. Это что? И все? Миг тому мама вдохнула, а выдохнуть… Это и все? Это и есть смерть? Дышать, двигаться, даже повести глазами – нельзя! Нет, не страшно, нельзя. Неподвижность. Замерло все. Мама вдохнула, а выдохнуть…
Маруся наклонилась к Орысе – а вдруг дыхание стало слабым и она просто не может расслышать его. Еще миг тому мама вдохнула, а выдохнуть… Неподвижность. Замерло все. Маруся провела ладонью по Орысиному лицу и закрыла маме очи. Поцеловала ее в еще теплую щеку. Вышла из маленькой комнатки на крыльцо, где Лешкина мать Ганя развлекала внука, и сказала: