Молоко с кровью
Шрифт:
– Как посмела?! – закричала баба.
– Виновата, нитку разорвала, кораллы растеряла…
– Кораллы растеряла?! – страшно крикнула баба и ударила Орысю по щеке. – Проклята будь! Проклята! Проклята!
Маруся расплакалась, в маму вцепилась и умоляет бабу:
– Не проклинайте мою маму, бабушка! Хоть и растеряла кораллы, так потом все до одного вместе собрала. И нитку покрепче нашла. Вон сколько лет ношу, так ни разу не разорвалась.
Баба глаза прищурила, в Марусины груди пальцем ткнула.
– А где ж оно? Где намысто? Куда
Маруся еще больше испугалась.
– Спрятала…
– С шеи сняла?! – рассвирепела баба.
– Так оно ж мне не крест, чтоб до смерти не снимать…
Баба вдруг покачнулась, слезу дрожащей рукой утерла.
– Так вот отчего я своего милого никак найти не могу… – И вот говорит, и на глазах все моложе становится, моложе. Смотрит Маруся – перед ней молодая девушка стоит: печальная, очи синие плачут, длинные косы расплетены. К маме обернулась, спросить хотела, а мамы нет уже, подевалась куда-то.
– Не видела я твоего милого… – прошептала Маруся.
– Потому что счастливая… А счастливые ничего вокруг не замечают, – девушка говорит ей тоскливо.
– Разве я счастливая? – вздохнула Маруся. – Сердце вот все время плачет…
– А сердце и от счастья плачет, – насторожилась девушка и просит Марусю: – Отдай мне свое намысто. Тебе оно теперь совсем не нужно.
– Почему?
– Все равно душу закрыла. Любовь – не залетит. Счастье погаснет без свежего ветра. Отдай…
– Да бери! – отчего-то разгневалась Маруся, с силой толкнула большую, как гора, красную бусинку к девушке. Бусинка покатилась, подмяла под себя девушку и остановилась уже после того, как раздавила ее.
Маруся смотрела на неподвижное тело, тряслась от ужаса, но ноги не слушались – и шагу ступить не могла. И вдруг туман рассеялся, в открытое оконце заглянуло солнце, словно только того и поджидало, Маруся оглянулась – никого. И только родная комнатка с кожаным диваном и зеркальным шкафом стала огромной, как белый свет. До зеркала, верно, полжизни брести. Издалека на себя в зеркало глянула – на шее намысто коралловое. Руку к нему приложила:
– Да что же это?!
И тут кто-то маленький за подол юбки – дерг! Оглянулась – мальчонка лет семи.
– А ты кто такой? – улыбнулась.
– Мама! – серьезно произнес малыш. – Ты больше не балуйся и намысто никогда не снимай.
Маруся хотела присесть около него, но мальчонка крутнулся и исчез.
Маруся открыла глаза и села на матраце.
– Дурная спала – дурное и приснилось! – прошептала сердито.
Немец слово сдержал – не поехал в новый дом. Старостенко матюки гнул, Татьянка в такие рыданья впала, что любопытные соседи собирались под забором Барбуляковой хаты, щелкали семечки и бились об заклад, что, верно, немец начал бить жену. Хоть бы хны! Уперся.
– Если хочешь новую хату, так будешь сама в ней жить, – сказал Татьянке. И как она его ни уговаривала, на переезд не согласился.
Татьянка рыдать прекратила, что-то там себе покумекала.
– Как
– Да может быть, – размышляли ракитнянцы, наблюдая, как рыжий немец все возится у старой родительской хаты, – то одно подправит, то другое в порядок приведет.
Но через несколько месяцев сплетничать про странноватого Барбуляка стало неинтересно, к тому же, когда осень занесло снегом, сразу у двух баб животы округлились.
– Маруся! Маруся! А ты кого хочешь? – спросила беременная Татьянка беременную Марусю, когда как-то повстречала ее на улице.
– Только бы не рыжее, – отрезала Маруся, а Татьянка все по-своему поняла:
– Очень уж ты заносчивая, Маруська! – рассердилась. – Ну и что, что мы со Степой не такие уж красавцы, как ты со своим Лешкой, а вот ребеночек у нас будет – самый красивый! Вот увидишь!
– Такие глупости говоришь, смех да и только! – сказала Маруся, и Татьянка разгневалась еще больше.
– А в постели ж какой… Мама родная! Вот бы не отрывалась от него и на миг, – цокала языком. – Уже и живот выпирает, уже и неудобно, а он вот припадет ко мне: «Любонька моя! Не могу без тебя! Давай последний разочек…»
– Ох и брехливая ты, Татьянка! – грустно усмехнулась Маруся.
– Это я брехливая? – понесло библиотекаршу. – Это ты – брехуха высокомерная! На свадьбе нашей люди добра желали, а ты на моего Степку наплевала: мол, ни на что не способный. Зараза! Зараза и все!
Маруся Татьянку смерила взглядом да спокойно так:
– А чего ж бесишься, Татьянка? Верно, как немец с перепугу в первую брачную ночь на тебя заскочил, так с тех пор больше и не можешь приманить к себе.
– Да ты что несешь?! – возмутилась Татьянка. И на живот показывает. – А ребеночек откуда? Ветром занесло? Да ты просто завидуешь мне, Маруська! Потому что меня Степа так любит, что все село про это гудит, а твой Лешка как с утра пораньше из дома выскочит, так до ночи себе работу ищет, только бы тебя не видеть.
Марусины глаза сверкнули железом. Брови серпом выгнула.
– Так и благодари меня, дура ты! Зачем же ты меня грязью поливаешь, если я тебе такое счастье дала?
– Ты? – Татьянка ртом воздух хватает, а нет воздуха. Нет.
– А кто ж? Старостенко? – рассмеялась. – Иди уже, а то еще родишь рыжего посреди дороги.
И пошла сама.
– Румынка гонористая! – крикнула ей вслед Татьянка. Да так крикнула – все силы в тот крик вложила. Чуть не упала, испугалась: еще не хватало, чтоб ребеночек раньше времени выскочил из-за этой Маруськи придурковатой.