Молоко волчицы
Шрифт:
Из гостей Спиридон поехал не домой, а в город, после вина захотелось соленой минеральной воды из холодного источника.
Вечернее солнце заливало в парке бюветы алебастровой белизны, вечнозеленые туи, красные камни, клумбы, аллеи, посыпанные морской ракушкой, как драгоценным жемчугом.
Вздрогнул, еще не поняв, что произошло. Спустя мгновенье увидел: среди девушек с челками, в коротеньких юбках, среди парней в стильных брючках в обтяжку, среди разных, но объединенных чем-то общим лиц и фигур, шел смуглый человек, посеребренный временем, с горделивой посадкой плеч и головы. На сухом бледноватом
Спиридону вспомнились щеголи офицеры, как Антон Синенкин. Казак. Он выделялся так разительно, что на него оглядывались. Заложив за спину руки с большими от работы пальцами, шел он не спеша, не замечая людей, будто виделись ему здесь камыши, кислая речушка и чудесные кони предков, открывшие соленые воды.
Спиридон долго смотрел ему вслед — вроде ненашенский, но решил догнать незнакомца. Экскурсия заслонила казака. Когда Спиридон пробрался сквозь многочисленную толпу, его уже не было. Люди шли парами, группами, в одиночку. Спиридон обошел все аллеи, но казак исчез, как призрак первого поселенца, обходящего свои владения.
Был чудный пурпурный вечер, пылали облака. Спиридон суеверно посмотрел на закат — не туда ли ушел казак, в царство пламенно угасающей зари?
Пришло время умирать и Спиридону. Вернувшись домой, опять захворал. Он пытался перебороть немочь старым рецептом — не ложился, но чуял, хватит его ненадолго. И пошел проститься с Михеем.
У обелиска, под которым задремал брат, Спиридону вспомнились слова Михея, и он сказал багряной могиле в гранитной броне:
— Помнишь, Минька, приехать обещался? Уже пора подниматься тебе, а то не узнаешь станицу, и захватывай своих дружков Дениса, Антона…
Послушал ответный лепет огненно-алых цветов и добавил:
— Не узнаете и проскочите мимо станицы, красная кавалерия…
ПОЕХАЛИ КАЗАЧЕНЬКИ…
После тяжелого сердечного приступа Спиридона отвезли в больницу. Из крайкома партии в город позвонила Крастерра Анатольевна Васнецова, просила привлечь к лечению Есаулова лучших профессоров. Спиридон лежал в веселой палате инвалидов войны, играл в шахматы, принимал лекарства, строил каверзы врачам. Часами сидел у окна, глядел на Гриву Снега, обнимал глазами милые балки и взгорья — и грустил, и угасал беспричинно.
В больнице его навещали родные и знакомые. Они шли и во внеурочное время, их не пускали, Спиридон горячился, напоминал, что он полковник. Главный врач, старик, знаменитый хирург, жестко ответил ему:
— Здесь нет полковников, депутатов, кандидатов — здесь есть больные.
С утра Спиридон Васильевич репетился — бабка должна прийти с одежей на выписку, врачи разрешили, ему полегчало, да и гости какие-то из военкомата должны быть. И действительно, в палату вошел плечистый военный в куцем халате поверх морской формы. Пришел проведать деда еще один дальний родственник по матери, Николай Афанасьевич Мирный, капитан второго ранга.
— Мирный, Николай, — сказал он, угадав чутьем Спиридона.
— Здорово, Николай, — растроганно поздоровался дед
— Все казакуете?
— Казакую. А ты моряк, выходит?
— И моряк, и летчик.
— Значит, пересели терцы с коней на железных птиц?
— Пересели, — во все зубы улыбается капитан, засовывая в тумбочку старика апельсины, сыр, флакон зеленого румынского коньяка — был праздник 7 Ноября. Сверху поставил две банки меда. Смеркалось. Тусклый дневной свет, пройдя через мед, упал золотыми короткими лучиками, будто светильники вспыхнули — сгущенное солнце.
Николай увидел на тумбочке деда специальный астрономический журнал, удивился:
— Ты что, Спиридон Васильевич, не в космос случаем собираешься? — И кивнул на журнал.
— Это не мой, вчера один выписался из палаты и оставил нам читать, а так я выписываю кавказскую газету. Но, сказать тебе, Коля, интерес у меня большой, и я в этом деле кумекаю.
— Вроде ты без образования.
— Не скажи. Я в реальном училище учился. Но больше учился натурально, от жизни. В лагере я пилил лес с одним ленинградским астрономом. Слабый был старичок, навроде меня нынешнего, приходилось тянуть пилу за двоих, зато он мне такие картины рассказывал про небеса, планеты и разные… как же он говорил?.. миропостроения, ага! Видно, у него большой спор шел с его научным начальством, в Ленинграде, он будто бы доказывал, что можно лететь на звезды, а над ним, понятно, надсмехались. Пробевал он и мне толковать я ему тоже надсмешки строил. Не знаю, где его косточки, а я дожил: наш, русский, полетел к звездам. Ты, чудом, не слыхал: не из казаков он?
— Нет, мужик, — смеялся Мирный и тут же приврал или предположил от себя: — Слыхал я от одного человека, близкого к тем звездам, что есть в отряде космонавтов и казаки, и будто готовят их в особо дальние полеты, на край Вселенной, мироздания.
— Долетят! — убежденно сказал Спиридон.
Казакам не привыкать сражаться в дальних странах — прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников-индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили.
— Это уж точно! — подтвердил Николай.
— Ну, и слава богу. Покажись без халата.
— Врачи ругаться будут.
— Хрен с ними!
Полюбовался погонами и орденскими колодками в шесть рядов. Похвалился и своими наградами. Тайно от медперсонала выпили крошечный пузырек.
— Надолго?
— Да, я тут назначен горвоенкомом.
— Дело. Деды твои тоже ходили в атаманах. А помнишь, как мы тебя высекли, что ты красным сено возил?
— Это не меня, я ведь родился в двадцать седьмом году.
— Эге, запамятовал я! Видать, смертушка привязывает коня у моих ворот!
— Что ты, Спиридон Васильевич, еще не стар!
— Смерть не за старым — за поспелым!
— Поправляйся, на охоту пойдем, я и ружьецо припас славное.
— Спасибо, Коля, пойдем обязательно.
От капель коньяку и встречи Спиридон захмелел, раскраснелся, запел старую терскую песню. Из соседних палат подходили больные, сестры, слушали далекую, но понятную песню — обломок величественного духа первых поселенцев Кавказа. Давно не доводилось петь. Старик сильно расстроился. Сестра уложила его, сделала укол.