Молоко волчицы
Шрифт:
Спиридон ходил в собес.
Возвращался по главной улице, одна сторона которой — ограда парка, чугунные пики. На пиках множество афиш.
Случайно присмотрелся к одной…
На афише его мать, Прасковья Харитоновна, в девках, с той самой челкой, как у жеребенка.
Светлая голова, он тут же спустился в театр-Парк, где как-то с год сторожевал, и был накоротке с бессменным директором театра Суреном Азатовичем Абияном.
Сурен Азатович подтвердил: да, была на гастролях французская певица с ансамблем, но уже уехала, афиша эта позавчерашняя, рабочий не снял,
А имя певицы Спиридон прочитал и сам — Анна Шобер.
Продавщица в парижском магазине тоже была Шобер… Мадлен Шобер…
А песни и Спиридон пел — приходилось и в театрах выступать, в казачьем хоре.
Забрал у Абияна все оставшиеся афиши с Анной Шобер.
Домой пришел скучный.
— Чего ты, как с креста снятый? — спрашивает бабка Фоля.
— Ничего… Пенсию прибавили…
И все афиши с портретом своей дочери, парижанки, прибил на стенку.
Встали по-старинному, рано. Синий сумрак снежного утра жаль рвать электрическим бешеным светом, и зажгли восковую свечу. Жарко запылала чудом хранимая р у с с к а я печь в полхаты, а рядом в кухне польская газовая плита.
Ели блины, с пылу с жару. С каймаком, медом, маслом, вареньем. Не забыли и водочку под желтую икру леща и сазана, да и серая икра каспийских осетров нашлась в роскошном граненом айсберге, финском холодильнике. Вчера хорошо посидели в модном ресторане «Казачий» и сейчас перебирали вчерашние разговоры. Тихо беседовали, укладывались, Выходили из горницы подышать, полюбоваться чудным февральским деньком, когда Синие горы — неповторимо синие, влажные, а дали непредельные, лазурные, щемящие душу вечной своей красотой.
День пролетел, как на парусах. Пора выходить. Последняя песня допета.
Величественно и мрачно встала сибирской тайгой гряда черных неподвижных туч на севере. Будто стена крепости меж Кавказом и Россией в старину. Попрощались в доме, присели перед дальней дорогой, смахнули слезу и вышли. Тут еще задержались на минуту — летела по небу закатному быстро-быстро яркая звездочка, спутник.
Горько прощались на вокзале. Старая казачка Полька Уланова и два ее сына, давно семейные, провожали домой, в Восточную Сибирь, их бывшего отца и мужа Якова Уланова, председателя первого станичного колхоза.
Отбыв срок еще в войну, Яков вышел на поселение, с т а р а л с я промышлял золотишком на прииске, думал домой вернуться с чемоданом денег, но пошел ему слишком большой фарт: попался самородок фунтов на д в е с т и, синеглазый, с шелковой косой, в оленьих сапожках, сибирская, таежная девка-краса. Женился Яков, родил новых детей, стал хлебороб сапожником, работал и по шкуркам — мягкому золоту — скорняжному делу обучился в лагере. И забыл родину, горы Кавказа. Польке обо всем прописал обстоятельно, просил простить его, благодарил за помощь посылками в заключении, еще написал пару раз и умолк. Полька замуж не выходила — да и кто возьмет? — растила детей, потом внуков, тайно ждала мужа. И вот он явился через тридцать лет. Так, говорил, было:
— Встал я, это, как всегда, на работу. Бреюсь. По радио песню поют, станичную, и не артисты, а нашей станицы хор — и слезы глаза затмили: какая
Прилетел Яков на транссибирском реактивном лайнере. В хату вошел в шикарной ондатровой шапке, в пыжиковом полушубке, пимы из голубой нерпы, с волчьей оторочкой. В руках элегантный кожаный саквояж и разные упакованные свертки — гостинцы прежней жене, детям и тутошним внукам. Дети жили в новых городских квартирах.
Полька уважительно называла его на «вы», по виду годится ему в матери — мало постарел Яков, хотя пошел седьмой десяток. У одного сына седина пробивается, а у Якова не видать — видно, Сибирь ему по климату.
Повидался. Обошел несколько казачьих дворов, навестил Марию Синенкину, у нее как раз гость сидел, брат Михея Есаулова, Спиридон Васильевич. Разговорились. Много воды утекло в казачьей речке. Прошла вторая мировая война. И уже не пика или пулемет хозяева на поле боя атомная бомба давно опробована на двух японских городах. А за кордоном упорно приживляют в человеческую речь слова «третья мировая война», которой быть не должно, но которая получила имя сразу после второй мировой войны.
Отгостевал Яков, попил в парке богатырь-воды, съездил в соседнюю станицу к особо близкой родне, тетке, сестре покойной матери. Много горьких слез пролилось — только и спасение казачья чарочка. И теперь, уже навсегда, уезжал Яков домой, к семье, в Сибирь.
Перед вокзалом площадь. Но памятник другой. Тех троих, в гранитных шинелях, с багряным камнем знамени, нету. Новый стоит мемориал. Дениса Коршака Яков хоронил. Теперь сказали, что и Михей Есаулов лежит тут. И приезжий медлил, все оглядывался по сторонам, вбирал в душу дальние горы, заснеженные балки, видел живого Михея, непреклонного коммуниста…
Как боялись они на перроне, что вот-вот подойдет электричка. А она подошла, мягко, неслышно, под высоким родимым небом с розовеющими перьями облаков и гигантской, в полнеба, массой Эльбруса.
И поезд отошел. И долго им мерещилась сумрачная утренняя свеча, в угрюмо тихом свете которой будто мужа и отца в степь собирали — за сеном или дровами — и вернется он опять к вечеру, а они его будут ждать…
Мягко уплыли, скатились под гору три красные лампадки — хвостовые огни поезда.
Когда те или иные звери, животные выбиты, им отводят лучшие залы в музеях, ставят памятники, не скупясь на дорогую медь и мрамор. Так возник и ресторан «Казачий» над речкой, где пастухи в былое время перегоняли коров. Ресторан стилизован под старину — тут и шкура козла, и боевые медали, чеканка, оружие, электросветильники под керосиновые лампы, конница. Есть тут и юшка с галушками, и казачий квас, и пшеничный кулеш. А вокруг ресторана шалаши, башня сторожевого пикета, старинная хата под камышом. Оркестранты, понятно, все в черкесках, при кинжалах.