Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

— Я Гамлет, — сказала она однажды белиберду, по мнению внуков, рассмеявшихся над пьяненькой бабкой. Но она тихо и грустно подтвердила: Я Гамлет…

Что это означало? Тайну эту она унесла с собой. Возможно, то, что судьба алмаза среди людских камней всегда трагична.

…Кинулся Митька к матери, а у нее язык заплетается, хочет что-то сказать и не может, и сердится на себя, и — казачья кровь! — заставила себя, может, уже с разорванным мозгом сказать какую-то фразу. Никто не понял ее — Мария сказала по-французски, а учила ее этим фразам в детстве барышня Невзорова. И тут же, спохватившись, все понимая, что произошло, Мария поправилась и явственно выговорила:

— Антона… скорей Антона.

Брата ли Антона или сына Антона — теперь не узнать никому.

Выносили их, Марию и Спиридона, вместе.

Как в полку, семье, государстве — как во всяком деле, на похоронах тоже нужен старший, руководитель. А тут особенно каждый лезет командовать на свой салтык — по какой улице нести, какой обед готовить — и от множества указчиков получается неразбериха. Да, это обряд, действо, последний акт драмы, и проводить его надо подобно Бетховену: он, незнакомый, вошел в дом, где была печаль смерти, сел к роялю и потрясающей трагической музыкой у т е ш и л родных в их печали, показав им глубину их горя.

Режиссером последней сцены с Марией и Спиридоном в главных ролях выпало быть мне, и недовольных постановкой, кажется, не было.

Великое множество родни оказалось у Есауловых — казачьи станицы вспухали на одних дрожжах — кровных и брачных. В хутора и станицы, в города и села полетела весть — е щ е о д и н у п р а в и л с я к а з а к н а н и в а х э т и х з о л о т ы х и г о р ь к и х, и отгостила тетя Маруся, Манька Синенкина, у которой волосы «дюже белые были».

Человек триста шло за двумя гробами из рода Есауловых и Синенкиных — роды эти ныне рассеяны по всей земле. Многие и не знали покойников. А Федьку Синенкина, старика, отливали у гроба сестры.

В автобусах тихо переговаривались.

— А ходил Васильевич легко, не думалось, что скоро управится…

Один внучок Спиридона нес в руках фотокарточку, весьма редкую для казака: Спиридон снят в берете и пышном шарфе командира интернациональной роты в Испании. Когда машину ростовской тюрьмы перевернуло взрывом, забрал у убитого охранника свои бумаги и фотографии.

Хоронили на новом кладбище — старое все-таки срыли, но по дороге остановились на минуту у старого, у места, где покоилась Прасковья Харитоновна с сыном и мужем. На могиле пивной киоск — жизнь не может окостенеть.

Хоронили их с почетом, музыка играла все время, и парторг сказал речь о Марии, а Дмитрий Глебович, нынешний глава рода Есауловых, о дяде Спиридоне.

Положили в одну могилу. Не знали, что будут так близко, когда бежали с ссылки и ехали на вагоне с рудой, тесно прижавшись друг к другу.

Больше всех убивался Иван, которому Глеб дал отчество Спиридонович и которому тетя Маруся заменила мать — с того дня путь его больше лежал на кладбище, жил уже тем миром, сидит в оградке, вспоминает, на железном голубом столике бутылка портвейна. Лет через пять зароют и его.

Когда могильщик уже размотал веревки и у гробов остались самые близкие, Дмитрий Глебович незаметно, достал из-под плаща и вложил в руки Спиридона синежалую с позолоченной рукоятью шашку — последний подарок казаку, а тело матери прикрыл редчайшей персидской шалью, неведомо как и у кого сохранившейся с прошлого века. В жизни Мария таких шалей не носила. И цветов таких в жизни ей не приносили, а теперь всю могилу завалили, да поздно, надо носить цветы живым. Шаль порезали ножницами.

День похорон был ясным, хорошим. Хорошим был и поминальный обед — два первых, два вторых, узвар, закуски, конфеты, печенье, а водки и вина вволю.

И место досталось им хорошее: слева, как на ладони — Бештау, а прямо — Эльбрус, возвышающийся над горами, облаками и звездами — теми звездами, которые осыпались в ту ночь, когда Мария провожала в степь Глеба и осталась с ним до зари.

Кончилась жизнь старой казачки, унесшей в могилу много тайн, неведомых нам, оставшимся.

Кончилась жизнь старого казака, уместившаяся в двух всплесках сознания.

Если б встали они, Спиридон и Мария, как в день Страшного суда, то жизнь свою смогли бы изложить судьям в двух картинах, ибо плохого они не помнили, а картины эти существенны.

Первое впечатление от мира — огромный гнедой конь на зеленой меже в поле. Смутно помнились всю жизнь прохладные горы, дубравные балки, алые бугры, синева неба, встающее из-за гор солнце, свежая душистая копна, мать с отцом под фургоном — а надо всем этим, как на золотой медали, выбит конь.

Последняя картина сознания — сотня. Разметав по ветру крылья бурок, пламенея башлыками, сверкая пиками, уносится она вдаль, как невозвратимый сон.

Дальше… Дальше… Еще слышна песня…

Поехали казаченьки

Чуть шапочки видно. Они едут-поглядают, Тяжело вздыхают: Осталися наши жены, Жены молодые…

По примеру старых станичных поэтов закончим нашу хронику стихотворно.

* * *

. . Ave Mare! Morituri te salutant! [23] Берега в туманной хмари, Где рыбацкий невод спутан. Сколько лет уже я не был Здесь, где смутно стонут волны И хотят обняться с небом В гневе грома, в яри молний. Сколько лет, как на галере, Я ворочал перья-весла, Чтоб доплыть к великой вере В человеческие весны. Парус мой, крылом рисуя По закату, сникнет вскоре. И с собою унесу я Синий рокот песен моря. Но средь зыбей слов — вот горе Мели мертвого покоя! И с тобой хочу я, море, С валом чокнуться строкою На прощанье. Есть он где-то, Бивнем выгнувшийся риф мой. Может, рядом ждет поэта… Так звени ж последней рифмой! Погибла юность достославно, Чудес владычица и мать! Ах, если б мое ее стремглавный Бег бешеных коней догнать! [24] Те дни, когда, пробив плотины, Спустился в пропасть ада я. Душа, как лампа Аладдина, Горя над мраком забытья, Открыла строчек клад безбрежный В глубоких тайниках людских. И я гранильщиком прилежным Низал те строки в стройный стих. Когда моряк в сверканье молний Почует течь и смерти быль, Бросает он с надеждой в волны С запиской винную бутыль. И так же я, считая сроки, Ветрами мира опален, Теперь вверяю эти строки Морям времен. . . . . Мне стоила седых волос Э н ц и к л о п е д и я К о л е с. Курил и я свои сигары, Сжигая аромат годов, И жду награды или кары Я получить сполна готов. Сигары дороги вдвойне: В их бальзамическом огне Испепелился сонм флотилий Моей любви — мой свет в окне. Но я согласен, чтобы мне Бумагу только оплатили Ars longa — vita brevis est [25] . Когда на Площади Цветов Сожгли Бруно, частицу пепла Унес с собой я в даль годов И сердце наново окрепло. Почтенным метром я в Сорбонне Публичных диспутов не вел Швырял я золотые боны На приисках, трудясь, как вол. Я сеял хлеб. Ковал металл. Портовый грузчик в звонком мире, Не стал лжецом. Ханжой не стал. Я только стал в плечах пошире. Мне брезжит истина: сгори, Но чтобы стать огнем зари. Колеса сделаны. Пора Сменить железо топора, Стихом-лучом продеть насквозь В арбу романа ось… Авось К коллегам вымчу на Олимп, Рога пристроив или нимб. Мы на своем несем горбу Миллиарднотонную планету. И эту старую А р б у Теперь мы сделаем ракетой. Я буду вечно мчаться в ней, Где кони дней не мнут степей, Где не цветет голубизна, Даль беспощадна и ясна, Там льется миллионы лет Холодный

бестелесный свет. И жадно трав я пью настой, Мне ландыши кричат: постой, Побудь еще, не уходи С земного золотого поля! Пусть все свершится впереди, А нынче — хлеб, табак и воля! Не уходи… Живи… Постой… И насладись тем до отказа, Что глаз твой теплый и простой Светлее бронзового глаза. Не посылал я под девизом Проектов Пантеона — нет. Не сопричислен я к подлизам, Что подпирали монумент Многоступенчатой халтуры. Я жил, как облака и туры. Любовь пытался в стих отлить, И тут, как ни пиши с натуры, Любовь я должен п о л ю б и т ь, Чтоб о любви слагались суры. До дней неповторимых дожил, Открыл в неведомое дверь, Но абстрагироваться должен Я, как в грамматике, теперь. Я жил, как все, и пил, и ел, Писал нередко до рассвета, Бродил в горах… А сколько дел Несовершённых у поэта! Все испытать! Повсюду быть На шахте, в башне, у причала… Хотел бы я про все забыть И жизнь свою начать сначала. Из груды старых заготовок Лимонный отжимая сок, Я с грустью вижу, чистя слово, Как ясен был я и высок. Поэтом я считаюсь ныне, Но только знаю я один: Давно идет в моей пустыне Цепь прозаических годин. Чтоб ощутить поэта счастье, Как в детстве зимнею порой, Готов я сгинуть в первой части И возродиться во второй Совсем другим, в огромной гуще Людской… Диктует бытие: Преображение мое Преображенье всех живущих. Что волчьей шкурою одето, Развеется, уйдет как дым. . . . . . . . Я снова стану молодым, И, может, стану вновь поэтом Вернется свет воображенья, Увижу новых далей синь… Но есть момент в п р е о б р а ж е н ь е: Сперва умри, стань пеплом, сгинь. Овчинно мягких туч свинец Окутал март. Крестьяне станы В полях разбили. Наконец Задул свежак от Боргустана. И снег крошился, словно соль. Крутился ветер, рад и зол, Как мокрый и лохматый пес, Терном кусая бок Колес, Вы помните: под яром спят Они уж много лет подряд. И почернели огороды. Зашевелилась корней корчь. И вешне-бешеные воды В оврагах загудели. …В ночь, Влекомые по камышам, По вековечным голышам, По перекатам, по откосам В яру волочатся Колеса. По Яблоньке. В Подкумке мутном Под Синим яром пронесло… Ревет Кума дождливым утром, Рыбачье утащив весло. Плывут Колеса мимо бань, Цветущих вишен и обвалов. Их, может, дикая Кубань Водой эльбрусской целовала… Уносит… в море… в синь-туман… Несет в открытый океан Времен… А там у берегов Не встретил я друзей, врагов . . . . их легкие следы Смывало всплесками воды В конце последнего их дня. А грузная моя ступня Оттиснула в ракушник лет Тяжело-грубоватый след. Слоновой Кости Берег я Знавал, не забывая Терек. И ладожский я помню берег… Плыла и там моя ладья. А э т о т не похож на них. Кричу я: звездные приливы, О как вы медленны! А вихрь, Что нас уносит пылью в гриве Седого Космоса, так быстр! Остановись, кометы хлыст! Бессмертный подвиг я свершил: Я на Земле на этой жил. Страдал, надеялся, любил, Вино и горе в меру пил, И радость в солнечном краю… И выпил горькую струю, Размешанную сладким сном Стремленьем, верой и добром. . . . . Часто я На мягкой бурке под горой, Ночной мечтательной порой, Сидел при жизни здесь один, На этом Берегу суровом. Листал пергаменты годин, Любуясь филигранным словом. Сюда опять, когда к зиме Колосья вынянчив. Земле Не буду нужен, я вернусь, Все утеряв — и смех, и грусть. Приду без счастья и без зла. И буду всматриваться косо, Откуда в юности Колеса Волна времен мне принесла… Но пусть ребенок с вечной лирой Лазурный начинает путь, Чтобы потом в пространствах мира Скорбеть, устать и отдохнуть, Влюбиться, мучиться дилеммой, Спасти пчелу, огонь, родник, Быть в звездоплаванье, поэмой Прославить утренние дни… Или, как я, прийти к финалу Трагическому… Ясно нам: Под крышкой школьного пенала Не ручки, а ключи к мирам. Чтоб наша молодость вернулась, Мы детям завещаем все. Мы песню спели. Повернулось Страданий наших колесо. И пусть бегут по небу тучи, Весною расцветает сад… И пусть придут поэты — лучше О мире лучшем написать.

23

дравствуй, море! Обреченные на смерть тебя приветствуют! (лат.).

24

Древние арабские стихи, переведенные Игнатием Крачковским прозой, я повторил почти дословно.

25

Жизнь коротка — искусство вечно (лат.).

Словарь малоупотребительных, устаревших и местных слов и выражений

А д а т — неписаный закон у мусульман.

А й р а н — кисломолочный горский напиток, прародитель кефира.

А р а к а, р а к а, р а к и, р а к и я, р а к ь я — самогонная водка, эти слова бытуют в языках многих народов мира.

Б а б к а — акушерка, обычно из самоучек.

Б а г л а й — по-видимому, собственное татарское имя, ставшее у казаков нарицательным, означая дородность, крупность.