Молоко волчицы
Шрифт:
СКИРД ПРОРОКА
Перед германской войной Анисим Лунь редко слезал с лесов желтокаменной лечебницы и выбил имя свое на фризе.
Автор проекта, академик, подарил старшине каменщиков серебряную киюру.
В войну еще строились, но мало, от случая к случаю, и каменщик водил скот. Зимами на базах набирались горы навоза. В дожди от навозной жижи вода в колодезе становилась желтой, как чай. Весной бабы-поденщицы, подоткнув юбки выше колен, голыми ногами месили навоз, делали в деревянных станках кизяк. Осенью легкие шершавые брикеты с всохшими улитками и червяками складывали в скирды и обмазывали
В семнадцатом году пророк продал скотину, а скирды кизяка переложил в одну «вавилонскую башню». Навозный терем с ложными оконцами и карнизами превышал дом Луня. В голодные годы супруга пророка Маланья Золотиха продавала кизяк на сотни, десятки, штуки, разбирая «башню» с одного угла.
Однако не для пустой забавы, не в похвальбу ремеслом строителя сложил Анисим кизяк особенным манером. Кизячный дворец построен не сплошняком. Была в нем палата, где хозяева прятали сухари и солонину на черный день. Попасть в палату не просто — лаз скрыт искусно. Когда ЧК взяла сына Романа, делали обыск, щупали и терем штыками, ничего не заметили.
А в «башне» сидел человек, Глеб Есаулов. Царствует он в тереме уже полгода. Лунь носит ему по ночам харчи и табак, что передает Прасковья Харитоновна. До конца жизни Глеб так и не стал курящим, но табак, особенно дорогие папиросы, любил держать при себе. Выпив, дымил одну за другой, правда, не затягивался.
В тереме дым оседал на черных стенках синими цветками — глаза, ставшие волчьими, различали в темноте многое. Были и окна в тереме — две вытяжные дырочки, дающие сухой сквознячок и две иголки света. Попискивали и шуршали мыши — иногда Глеб обнаруживал их у себя в кармане. Один мышонок даже наловчился выходить к обеду «точно по часам» — Глеб кидал ему крошки.
Шумели дожди, мели снега. В скирде сухо, для тепла — солома и тулуп. Нужник оборудован. Вместо подушки — чувал с пшеницей. В рукаве тулупа никелированный браунинг-кастет. Оружие в те времена ходило наравне с чеканной валютой. Поэтому, когда ладились насчет «квартиры», Глеб, не вспоминая о древних монетах, спрятанных в колодезе, пообещал Луню, потомку разбойных терских казаков, ослепительный браунинг. Но, пуская постояльца в терем, Лунь имел другую корысть — Глеб охранял от мышей спрятанное зерно.
Помыться в бане удавалось, хотя выходить из тайника опасно. Станичные новости Анисим приносил вместе с харчами.
Донимало отсутствие женских ласк. Частенько лежал на чувале с пшеницей, как на бабе. Просил Анисима нанять какую-нибудь вдовушку или гульливую Нюську Дрюкову и привести ночью в сарай. Лунь боялся. Наконец согласился позвать Марию, а то казак уже телку готов полюбить.
Дождь перестал. Тяжко клубились тучи по улицам станицы. Заползали в базы, где не видно скота, в пустые, давно растворенные конюшни, в холодные клеухи и курники — власть брал царь Голод.
Мария торопливо шла по железнодорожной насыпи — спрыгнула с поезда, не доезжая станции, чтобы не попасть в лапы ЧК. Укутана в Настину бежевую шаль, присланную Антоном с фронта. На горбу мешок. За ней в полусне семенили дети, тоже навьюченные мешочками с лямками. Ездили в села, поменяли на зерно серебро, сколупнутое с отцовского кинжала, а клинок бросили в речку — оружие иметь запрещалось.
Ночь стоит на часах. Ни души. Ставни домов стянуты железными болтами. Ворота
Мать приложила палец к губам детей. Впереди медленно плыли три силуэта. Путники зашли за кусты сирени с набухающими почками. Силуэты растворились в тумане.
На мгновение, кривым бандитским ножом, выглянул тусклый месяц. На крыше фигурного особняка блеснули медные сосцы волчицы. В этом доме Мария прожила шесть лет. Рядом — темная громада лечебницы античного стиля. В девятнадцатом году белые хотели взорвать ее — пороху не хватило, только попортили морду одному льву. Подожгли — не горела. Дядя Анисим, строитель, откровенно радовался.
Долго петляли по каменным улицам — идти чисто, но стуку от ног много. Спрятались в гроте, увитом плющом, переждали — ехал конный патруль. Неужели столько огней на чугунке пройти и теперь, у дома, лишиться пшеницы! У Антона и ножик припасен на всякий случай, да казаку только десять лет. Тихо шли снова. Страх нависал над звонким железом крыш. Висел на тонкой ниточке, проходившей возле самого сердца. Неосторожный толчок и ниточка оборвется. Неожиданно впереди запел чистый мужской голос:
Любим шумное веселье Вокруг чаши круговой. Чаша — верный друг последний В жизни тягостной земной…Мария присела, обмытая потом жути. Выстрел бы не так испугал, как беспечный, спокойный, красивый голос. Песня удалялась.
Слава богу, вышли к родовому гнезду. Стукнули в окно. Тихо отодвинулась занавеска. Мать. Не спит. Ждет каждую ночь.
— Маруся? — шепотом спросила Настя, не снимая крючка с кольца дверной коробки.
— Я, мама.
Густая теплынь спертого воздуха показалась слаще меда. Как водится, при встрече мать и дочь погоревали, поплакали о тех, кто никогда уже не постучится в эти двери. Потом Настя сказала:
— Пойди вечерком к дяде Анисиму. Живой он.
— Кто? — задохнулась Мария.
— Мучитель твой, Глеб.
— Мамочка! — крикнула Мария, испугав детей, и стиснула мать.
— Тю, кобылица степная, — смеясь, отбивалась от поцелуев Настя. Дура, мало тебе казаков.
— Я сейчас пойду!
— Я тебе пойду, нечистая сила, дрючком по спине!
— Пойду!
— Манька, я кому говорю?
— Да ведь все равно не усну теперь!
— Чтоб его, заразу, ишо раз расстреляли! Забил голову бабе, повесе длинноногой!