Морально безнравственные
Шрифт:
— О-о-она, — заикаюсь я, мой разум быстро собирает все воедино — ее ревность, ее поведение по отношению ко мне.
Нет… только не это. Пожалуйста, скажи мне, что это не то, о чем я думаю…
— Мне было девять, когда она начала приходить в мою комнату. Она думала, что я сплю, и использовала мои руки, чтобы расслабиться.
Я задыхаюсь, и моя рука подносится ко рту, но я молчу. Не тогда, когда Энцо, кажется, борется за то, чтобы рассказать мне это. Я просто позволяю ему продолжать.
—
Я придвигаюсь ближе, беру его руку и подношу к своим губам.
Господи, я знал, что у Лючии не хватает мозгов, но никогда бы не подумал, что она может быть такой… мерзкой. Ее собственный сын — и притом ребенок.
Может, моя месть еще не закончена.
О, как бы я хотела помучить эту суку — заставить ее пожалеть о том дне, когда она смотрела на своего сына с чем-то, кроме материнской любви. Но я сомневаюсь, что у нее было даже это.
— Все в порядке, — мягко призываю я его продолжать, восхищаясь его мужеством. Нелегко признаться во всем этом.
— У меня начались случайные эрекции, как у любого подростка. Но однажды ночью я проснулся от того, что она отсасывала мне, — его голос срывается, и я тяжело сглатываю, уже борясь со слезами.
— Я кончил, — его слова едва превышают шепот. — Я даже не понимал, что происходит, но я кончил в гребаное горло моей матери. Насколько это ужасно? — он качает головой, на его губах появляется язвительная улыбка.
— Но я продолжал притворяться, что сплю. Я всегда притворялся, надеясь, что она наконец-то оставит меня в покое. Пока… однажды я не смог больше притворяться.
— Однажды ночью я проснулся от того, что она лежала на мне, пытаясь трахнуть себя. Я уже ослаб, но это ее не остановило.
Я всхлипываю. Насколько больной нужно быть, чтобы так поступить с собственным сыном? Я просто теряю дар речи, наблюдая за тем, как Энцо пытается пересказать свой опыт, чувствуя его боль как свою собственную и желая сделать ее лучше.
— Я сбросил ее с себя, и после этого она никогда не возвращалась.
— Сколько тебе было лет?
— Когда это прекратилось? Не знаю, двенадцать или тринадцать.
— Боже, Энцо, — моя рука движется вверх и вниз по его руке в нежной ласке.
— Ты понимаешь, что это не твоя вина. Она больная женщина.
— Была, — поправляет он, на его лице появляется призрак улыбки. — Я убил ее после того, как она пыталась отравить тебя.
— Когда она уехала на Сицилию, — вспоминаю я ее внезапный отъезд. — О, Энцо, — качаю я головой, вспоминая его и то, через что
— Я сказал тебе это не для того, чтобы вызвать твою жалость, маленькая тигрица, — он поворачивается ко мне, его глаза мрачны. — Я хочу, чтобы ты поняла, почему я никогда не целовал другую женщину до тебя. Всю мою жизнь все пытались трахнуть меня, так или иначе. Женщины, мужчины, все делали свой выбор, чаще всего не принимая отказа.
— Наверное, я довольно рано повзрослел, но мне претило видеть это выражение желания на лицах людей. Это слишком напоминало мне о моей матери. И я бы прекрасно обошелся без секса, если честно. Пока не встретил тебя.
Мои ресницы быстро затрепетали, его признание застало меня врасплох.
— Энцо, — его имя вырвалось из моих губ, пока я пыталась осознать то, что он мне рассказал. Вспоминая прошлое, я вижу знаки, и то, как он всегда прикасался ко мне, не ожидая ничего взамен.
Он не хотел, чтобы к нему прикасались.
— Нет, позволь мне сказать вот что. Я признаю, что не очень хорошо справлялся со своими чувствами, в основном потому, что ты меня чертовски пугала. Ты была такой необычной, уникальной и, Боже мой, такой восхитительной, — он повернулся ко мне, взяв мое лицо в свои руки.
— Пожалуйста, никогда не сомневайся в этом. Для меня ты самая красивая женщина в мире, и это не из-за твоего лица, — он хитро улыбается, — хотя оно мне тоже очень нравится, а из-за того, какая ты есть. Ты — это просто ты. — Его большой палец ласкает мое лицо круговыми движениями, его зрачки расширены от накала эмоций.
— Ты моя маленькая тигрица, и ничто и никто не сможет тебя заменить, — он наклоняется вперед, чтобы поцеловать меня в лоб.
Я больше не могу сдерживаться. Я просто начинаю рыдать, прислонившись к нему, когда он обхватывает мое тело руками. Я плачу и дрожу — по маленькому мальчику, который вырос, боясь теней, и по мужчине, который так долго избегал близости из-за своей травмы.
— Почему ты не сказал мне раньше? — спрашиваю я сквозь рыдания и икоту.
— Мне было стыдно, — признается он, его голос звучит низко над моим ухом.
— Я не хотел, чтобы ты воспринимала меня как… менее.
— О, Энцо, — мои ладони ложатся на его щеки, и я притягиваю его к себе, прижимаясь своими губами к его. — Я никогда не увижу в тебе ничего, кроме себя, — говорю я ему, отпуская последние остатки обиды.
— Тигрица, — отстраняет он меня, — я должен тебе кое-что сказать, — он делает глубокий вдох, его черты лица осунулись. — Я знаю, что вел себя плохо, но я так боялся, что ты меня бросишь, и я был так чертовски влюблен в тебя, что продолжал делать глупости.