Моральный патруль
Шрифт:
Порядочные, потому что – благородные графини и княгини отказывались, робко щебетали о незапятнанных репутациях, и похожи в своей добродетели на светильники с оливковым маслом.
Я уже отчаялся, но поучительный случай из жизни баснописца Лафонтена помог мне, как помогает лыко в строку:
«Прелестные дамы, – плезир в их сторону, но без куртуазностей плезир, иначе дамы затаили бы на меня обиду и обвинили в некультурности, а после подобного обвинения – мораль уже не мораль, и лицо моё покроется прыщами позора, как у пресноводной камбалы на теле выступают знаки отличия. –
Суть басни:
Осёл пришел к логову льва и бахвалился:
«У меня копыта, а у тебя, лев, нет копыт — бедные родственники расхватали.
Кто с копытами, тот – мудрец, а без копыт – просто лев!»
Лев вышел из пещеры и вынес в лапах два цветка: настурции и ириса, рыком Вселенную известил о своём благородстве, перед которым хамы робеют, становятся шелково-ласковыми.
«Сможешь ли ты, осёл с копытами, отличить цветок настурции от цветка ириса?
Если не отличаешься один цветок от другого, то, как ты отличаешь мудреца от глупого? осла ото льва?»
Осёл в ответ упал на спину, признал превосходство в мудрости льва – так варвар склоняется перед искусством нашего поэта.
И вы, нравственно стальные дамы, дамы не уличили меня в невежестве и в неблагородстве, не откажите в моей просьбе – войдите в карету поэтессами и художницами, музыкантшами и танцорками, недосягаемые для хулы – так невозможно разрушить Небесный хрустальный замок.
Дамы приняли моё предложение, и вскоре всех я развез по фамильным дворцам; не слишком гордился, а одна мысль меня терзала серебряным колокольчиком: не бросил ли я тень на честь некоторых из дам, оттого, что не предоставил им карету вместительную, обширную, словно сад Леопольды?
Воспитание не позволит приличным дамам укорить меня вслух за то, что карета с трудом вместила шесть очаровательных созданий, но в душе, возможно, останется пеплом из крематория некоторое недовольство в мой адрес.
Я журил себя, и с твёрдым сердцем отправился к падре Гонсалезу на исповедь – так первые музыканты погибали от ударов барабаном по голове.
Падре Гонсалез находился в прекраснейшем настроении, читал стихи Бальмонте, предложил мне Райский нектар в серебряном кубке, слушал моё повествование с лёгкой улыбкой отца-благодетеля, даже изволил вспомнить и своё детство, когда катался на запятках фамильной кареты.
Я упомянул о дамах, что вынуждены из-за того, что моя карета не достаточно вместительная – знал бы я об оказии, заказал бы длинную карету с сервомоторами; и как только голос мой коснулся темы графини Ебужинской Анастасии Леопольдовны, падре Гонсалез преобразился в вурдалака – глаза вспыхнули фиолетовым, а я читал в бюллетене, что у главных падре фиолетовое исподнее.
До сих пор терзаю себя загадками – что так вскипятило падре Гонсалеза – я с дамами путешествовал целомудренно, даже стихи не читали; стихи могли привести к романтизму, а мне доверена честь перевозки дам, поэтому о романтизме – ноль.
Падре, казалось, сошёл с ума – так нагнетают истерию великие пианисты: бегал по ратуше, рвал на себе волосы
Падре Гонсалез укорил меня, назвал фармазоном и твердо сказал, что только кровью я смою позор за стеснение женщин и девушек: Альбатрос кровью свой позор смыл после концерта; граф Минкин кровью успокоил себя; князь Жуан кровью очистил бесчестие, теперь – моя очередь, и нет того прощения, что я заслужил.
Теперь я в одной дурной компании, с вами, граф Яков фон Мишель, и не цокайте – неприлично, когда граф цокает.
Не спрошу о вашем грехе, но горд, что и вы смоете своей кровью свой же позор – тайна, она и на балу тайна, когда под маской не видно личико дамы, но вы знаете заранее, что оно – прекрасно, ослепительно и лучезарно, пусть даже под маской скрывается мораль или усатый корнет.
— Кровью! Всего-с? – граф Яков фон Мишель обрадовался, смерть – слишком просто, а позор смоется и затеряется в реке времени.
Полагаю, что переправляют в Другой Мир или на другую Планету — и что – прелюбопытно, место, куда прибудем, культура, технологии – не важно, если идет речь о спасении чести через честь – так утка под ножом мясника не интересуется завтрашним днём.
Мы убьём дракона?
Спасём Принцессу?
Ах, но, когда я погибну, то кто спасёт мою принцессу Сессилию Маркес Делакруа?
Нет, не мою, но, по моей вине, будто сироту и вдовицу оставил без абонемента в консерваторию.
— Полноте, граф! — виконт де Бражелон махнул рукой, потерял интерес к общению с другом детства. – Мой попугай твердил об изящном, но погиб от лап и зубов кошки.
Мы же не в шестой симфонии Бахховена, графа от рождения.
Новый диалог прервали лёгкие балеронские шаги по ржавой, облитой помоями, лестнице – словно напоминание о будущем аду.
— Со временем я узнаю себя лучше, но у вас уже нет времени, даже нет сна, а кивнете мне головой, то я и нотные знаки увижу на ваших ланитах! – В узилище спустился изящный поэт с гусиным пером на шляпе (и в поэте граф Яков фон Мишель узнал с удивлением — академик живописи барон Матхаузен). – До высадки осталось два часа: для микроба времени предостаточно, а для мыслящего изящно эстета – пустяк, а на пустяках мы не останавливаемся, всё равно, что два раза вступить в дурную пьесу.
Узнали бы вы меня по-приятельски, но мины, они – опасные, и опасность – одноразовая, как вдохновение феи. – Борон Матхаузен с низким поклоном протянул виконту Бражелону и графу Якову фон Мишелю два пояса с утолщениями, будто на пианино прилепили скульптурный гипс. – Впрочем, без раздражения я закреплю мины на ваших телах, вокруг поясов – способ, известный издревле, применялся поэтами музыкантами для усмирения публики, на Земле. – Барон аккуратно застегнул мину на талии виконта, затем – графа Якова фон Мишеля: — Поразительно держите свои тела в неге, но не переусердствовали; ваши талии – благородные, осиные, сделают честь любому эстету нашей просвещённой Планеты, господа.