Моральный патруль

Эсаул Георгий

У войны – некрасивое лицо, с рубцами и пылью; война – аморальна и безнравственна, потому что убивает красивое – так цветок лилии погибает в пасти бегемота.

Но почему затихли птицы и не слышно бравых криков желтых и синих, будто нас залили парафином? – граф Яков фон Мишель прислушался, даже приложил трубочкой ладонь к уху-локатору.

Потрескивало, иногда взрывалось, но без атаки, без бравых криков, а, словно из недр планеты поднимались гигантские пузыри изо рта спящего осьминога.

— Произошло то, чего я опасался сильнее позора тела! – граф Яков

фон Мишель поднялся, затем вскарабкался на желтый подбитый танк (с надеждой, что никто не видит его неуклюжих, после контузии, движений носорога). – Война закончилась, а я не смыл свой позор кровью – плохой из меня донор, а ещё худший – защитник женщин!

Оцепенение, тоска, а сердце замирает в предчувствии ещё худшего, словно я погружаюсь в нечистоты, а на дне выгребной ямы спряталась грязная обезьяна.

Обезьяны, кругом обезьяны, как признак самого гадкого, аморального и низменного, что придумано природой в обтягивающих панталонах.

Природа обязательно в панталонах, иначе – без панталон – бесстыдно и безобразно, оттого, что видны непристойности Природы.

На одной стороне линейки – морально устойчивая воспитанница института благородных девиц на планете Гармония, с другой – шелудивая обезьяна из комиксов варваров.

Граф Яков фон Мишель спустился с подбитого танка (на этот раз досадовал, что никто не видит грациозности, выверенных движений спортсмена фехтовальщика); качал головой, упрекал себя за неумышленное дезертирство.

Волшебным образом все танки подбиты, все воины погибли, словно война затеяна только для того, чтобы граф Яков фон Мишель остался один на поле боя и принял на себя позор всех козлов отпущения.

— Может быть, я – избранный? – граф Яков фон Мишель остановился над половинкой тела неизвестного бойца, похожего после смерти на кусок глины. – Избранный не в лучшем, а в самом худшем, негодном значении слова, и даже по шкале морали ниже самой аморальной обезьяны, что лижет лапти варвару.

Падре Гонсалез не обманул, и барон Матхаузен тоже говорил правду, когда предрекали, что меня опишут в балладах, мне посвятят романы, как кроманьонцу.

Но не упомянули благородные эстеты, что назначают меня отрицательным персонажем — злодеем, что допустил сначала похищение своей девушки – не моя, но опишут обязательно, что она моя невеста – так поэтичнее; а затем бросил на произвол судьбы товарищей на поле боя, отлежался в окопе, и вышел невредимый, с нарочито потешной кровяной нашлёпкой – кокарда трусости.

Меня выставят чудовищем, дезертиром, мародером, каннибалом, предателем, гнусным осквернителем могил и памяти прекрасных борцов за эстетику.

В Мире не хватает положительных героев, но положительное всегда рождается в паре с отрицательным, и чем выше – положительный герой, тем омерзительнее его враг, то есть – я?

Война придумана для меня?

Нет! Не дождётесь, хулители морали, подобные грязным пятнам на чести благородной девицы! – в сильнейшем волнении граф Яков фон Мишель сжал ручку шпаги, направился к ближайшему танку – желтому, подбитому, но колёса ещё вращались,

словно лапы жука эмигранта. – Я приму смерть, пусть после боя – никто не увидит, но мои останки найдут под танком врага, и придадут им поэтическую значимость, скажут обо мне – «Он смыл позор кровью!»

Граф Яков фон Мишель уже нажимал на кнопку мины, но вдруг, словно о половую тряпку вытер совесть – увидел оторванную руку, что героически сжимала ручку шпаги; на пальце Полярной звездой тускло блестел платиновый фамильный перстень виконта де Бражелона.

— Благонравственный виконт! Я завидую вам мертвому, хотя вижу только руку, похожую на сельдерей! – граф Яков фон Мишель встал на колени, лобызал руку, что до конца хозяина выполняла свой долг перед Совестью. – Панихиду я вам не закажу, но выпущу белых голубей Мира – пусть взмахнут крылами и полетом белого расскажут всем Галактикам о вашей чести и достоинстве, равных которым нет даже среди подвигов художников передвижников.

Ах, виконт, затеял я свою смерть под этим танком с желтым ненавистным гербом, но понимаю всеми фибрами души, что задумка моя не пройдет, ибо одни люди скажут:

«Два эстета, два школьных товарища нашли почётную смерть под одним танком, словно поэты князья Инвар и Петро совместно трудились над поэмой о «Рамазане».

Рука под руку шли по жизни, и без рук оказались под танком, смыли кровью, будто чернилами, позоры свои и грехи твёрдые по сути, но мягкие наощупь».

В ответ другие эстеты покачают головами, потому что нет единых мыслей в творческой среде, если один эстет скажет «да», то другой тут же откликнется — «нет».

Вторые войдут в спор с первыми – с рождения человечества мудрецы спорят, качают головами, потрясают бородами, воздевают руки к свидетелю-небу; они ответят:

«Миазмы творческого бессилия душат вас, и в серных огнях, в дыму и воплях из ада вы видите своё отражение, а не отражение Истины.

Как же вы говорите, что друзья шли по жизни рука об руку, если рук нет!

Отцы ваши не знали морали, и деды ваши – фармазоны и клерикалы, одним словом – родня чёрту!

Виконт де Бражелон пал смертью храбрых под вражеским танком, и кровью занес в летопись своё имя, а граф Яков фон Мишель прятался за спиной виконта де Бражелона, твердил греческие слова, чтобы грохот боя не пугал, осматривал себя на предмет неблагородных вшей и мечтал, что вражеская пуля сразит виконта; виконт прикроет широкой добродушной спиной.

Имя графу Якову фон Мишелю – трус, подлец и разоритель, безнравственный осквернитель могил поэтов.

Смертью товарища спас себя – так самка тарантула поедает самца».

— Иыыых! – граф Яков фон Мишель закусил губу, пошёл по трупам, по осколкам, ноги переставлял аккуратно, потому что падение – неэстетично. – Умереть нельзя и нет возможности, а не умереть – еще горше, будто меня обмывали в покойницкой, а затем бросили в дёготь.

Если существует жизнь после смерти, то я получу шанс оправдаться перед покойниками; но, если дальше – небытие, пустота черного квадрата Малевича?