Моральный патруль
Шрифт:
Это не твой подвиг!
Желтый танк – для меня!
Об обезьяне не сложат баллады, обезьяне не посвятят фестиваль весенней песни.
Обезьяна не услышала призыв графа Якова фон Мишеля, думала о своём, об обезьяньем; под дубом на родной планете Марс зарыла клад с золотыми монетами, монет хватило бы на домик у карстового моря; теперь добро не достанется родственникам, а пролежит до первой же свиньи, что так охочи до корней дуба или до скончания веков, когда Планета Марс треснет пополам, как ягодицы эль-койота.
— За Родину! За сталелитейщика! – «Золото! Почему я экономил на женщинах, а копил
Теперь же – умру без золотых зубов!» - обезьяна подумала в последний миг, нырнула под танк и нажала на кнопку мины – так ребенок нажимает на глаз плюшевого медведя.
Взрыв! Куски желтого танка в воздухе смешались с обрывками плоти обезьяны, что еще миг назад мыслила, пусть дурно, но лучше, чем мыслит разбитая чашка или кусок ваты.
Граф Яков фон Мишель невольно залюбовался игрой красок разлетающихся кусков, обдумывал картину маслом на холсте «Плоть и железо», но опять же поймал себя на грусти, что не напишет никогда картину о разлетающейся обезьяне, и о себе не напишет, потому что следующий желтый танк – путь в легенду.
Граф Яков фон Мишель вскочил, побежал в сторону желтого, за ним гремели синие танки, поодаль бежали одинокие фигурки существ разного пола и формы тел; но все одинаково с синими флагами, а навстречу катила лавина фигур с желтыми отметинами, как репы.
«Нас могли бы посадить в танки или спрятать в окопы, как жуков могильщиков, – граф Яков фон Мишель знал историю войн на «отлично», поэтому, хоть в первый раз участвовал в бою, но по картинкам, по фильмам, по пьесам ориентировался, в то же время размышлял, что на войне – смерть. – Некоторые остались бы живы, и ушли бы в свои Миры: я в — Совершенный, а другие – в некультурные, поэтому – дикие.
Нет!
Живые срам имут, а мертвые сраму не имут!
Падре Гонсалез помог мне в преодолении позора: умру, и бесперспективного сраму не поимею!
Но соратники по синему цвету мешали – так мешают крики попугая институтке сосредоточиться на игре на скрипке.
— За Железного Дровосека! – прилично одетая леди — но мораль слабовата, леди излишне громко кричит, а положены высоконравственной девице скромность, тихий голос, потупленный взгляд канареечки – опередила графа Якова фон Мишеля, взорвала себя под очередным танком, скоропостижно опозорила графа Якова фон Мишеля, неявно показала, что он – нерасторопный, подобен ленивому коту на книге Знаний.
Желтые взрывали танки синих, синие – танки взрослых, и никто не имел сраму.
«Неужели, мне не достанется танк для смертельного подвига»? – под сердцем булькнуло, и холод надвигающегося позора, падения морали ударил в ноги мартовской сосулькой. Граф Яков фон Мишель судорожно сжал навершие шпаги, искал в нём успокоение, как в детстве в рукопожатии дедушки МакНьютона искал связь с древними культурными предками.
Дедушка граф Ньютон под яблоней стоял в обтягивающих белых панталонах, в изящных полосатых чулках, в старомодных, но дорогих бархатных бордовых туфлях с бриллиантовыми пуговичками, а о фамильном камзоле и о лиловом крокодиловом жабо – нет слов, язык пересыхает в восхищении.
«Ты кто? Дьявол из ада, что пришел за мной, потому что я не нарисовал соловья на розе? — дедушка сурово ткнул узловатым, но с тремя перстнями пальцем в грудь маленького графа Якова. – Или ты – муза в прозрачном
«Я ваш внук, дедушка МакНьютон! – маленький граф Яков робел, но выказывал почтение дедушке, присел в глубоком поклоне, пером на шляпе подметал перед дедушкой землю, словно искал золотую руду. – Вы меня каждый раз не узнаете; маменька говорит, что из-за старости, а папенька вступает в спор с маменькой, бранится на древних философов и утверждает, что вы не старый, что ещё – ОГОГО! Себя покажите, а не узнаете родных по причине поэтической и музыкальной рассеянности; все гении – рассеяны, как горох рассеивают по столу».
«Рассеянный? Гениальный? – дедушка наклонился, вбил колышек в землю между ступней, вколотил свою тень. — С места не сойду, пока яблоко с яблони не упадёт мне на голову, словно по золотому блюду покатится.
Предок наш – гений Ньютон, ему яблоко на голову упало и сделало гениальным, творчески озабоченным.
Мне же яблоко не падает, оттого и не гений я, а обидно, словно я – каменная бесчувственная пустыня на Венере, а не эстет с заслуженными работами по философии, музыке, пластичному танцу.
Прабабушка моя графиня Изольда да Винчи красавицей всю жизнь прошла, а к старости подурнела, съежилась, плевалась под ноги, даже пожелтела местами, в ромашку превращалась.
Мы сердились на прабабушку, советовали ей курсы по омоложению или усердные занятия балетом; все балерины молодые, даже, если из них золотой песок сыплется.
Прабабушка моя графиня Изольда впала в прелесть, томилась с варварами, посещала собрания по обмену духовным опытом с артистами других Миров – по общему мнению, вела себя непозволительно, даже безнравственно, когда хулила произведения Овидия.
Изгнали мы старую графиню Изольду на другую Землю: грустно там, тоска, больше на ад похоже, потому что в кабаках пляшут и дурные песни поют болотные.
Зачем мы мучили себя и графиню Изольду, если крайность находится в Райском саду, под яблоней – стукнули бы прабабушку пудовым яблочком по темени – и излечили бы от всех земных безнравственностей». – Дедушка МакНьютон замолчал и погрозил графу Якову фон Мишелю из прошлого пальцем; один перстень слетел и рифмой ударил графа Якова фон Мишеля в лоб.
— Дедушка граф Ньютон? – поблазнило, словно на весеннем лугу с ярким изумрудным клевером, что так эстетично ложится на холст.
— В морге твой дедушка! — седоусый воин – копия давно ушедшего графа МакНьютона – с синим озёрным флагом грубо пошутил и бухнулся под желтый танк.
БАБАБАХ!
— Слишком часто я сегодня теряю сознание; пытливый эстет заподозрил бы меня в отлынивании от дел, но трудно остаться в уме, когда в голову непластично ударяется болванка, – граф Яков фон Мишель ощупал корку на лбу, засунул руку в походную изящную сумочку, искал (рука натыкалась то на свирель, то на блокнот для записи афоризмов, то на планшет для рисования) походное зеркальце в серебряной оправе времен королевы Елизаветы: — Моветон! – граф Яков фон Мишель охнул, убрал зеркальце от лица, но пересилил себя, потому что – первый в гимназии был по нравственному долготерпению. – Неприветливое лицо с ужасной, неэстетичной раной на лбу, словно подшутили надо мной товарищи и ночью в лагере романтиков намалевали на коже змею.