Морена
Шрифт:
– А тебе какая печаль, Услад? Ты бы о своих сватах думы думал. Али как Зоряна откажет?
Лицо парня помрачнело:
– А я бы и рад. Не по моей воле родители сватов заслали. Не люба она мне, – вспыхнул он и поймал Агату за руку.
Горячая его ладонь была. Девушке показалось, будто в печь руку сунула. Да только все знают – огонь он только издалека греет да пищу готовит. А сунься в пламя, и сгоришь. Плохи шутки с ним…
Хорошо она это знала:
– Люба, не люба. Против родительского наказа не пойдешь, – она остановилась, глядя парню прямо в голубые, как небо в жаркий и солнечный полдень, глаза.
–
– А что ведьмой меня кличут и ведьмовским отродьем, не смущает тебя? Не боишься молвы худой? – глядя на него, спросила девушка, чувствуя, как сердце, что до этого будто коркой льда было покрыто, оттаивает, вновь в груди стучать начинает да жизнь чувствовать.
А Услад потянул ее за березняк молодой, туда, где кусты дикого терна росли, да цветом белым покрылись сейчас. Потянул парень статный и молодой девушку туда, где увидеть никто не мог их.
– Моя ты, Агата, моя! Запомни это. А кто посмеет посмотреть на тебя, тому со мной дело иметь, – горячо и зло проговорил он, целуя ее в самые губы.
И жарким вышел тот поцелуй украденный, жарким да настойчивым.
Попыталась Агата Услада оттолкнуть, да куда там! Разве ж сдюжит тонкая да звонкая девушка против парня, словно медведя здорового, да в плечах широкого? Всем известно: валил Услад быка двухгодовалого за рога. Куда уж ей совладать с ним!
Поцеловал он ее, а после и на землю уронил.
И как не противилась Агата, прося отпустить ее, да знай Услад только и шептал, что как увидел ее, так и запала она в самую в душу его. А уж как девицей стала, так и вовсе с ума его свела. Все мысли лишь о ней были. Видно, и впрямь не лгут, что ведьмина она внучка. Закружила голову парню бедовому, забрала себе сердце его и душу. Разве ж можно? Разве бывает так, чтобы мысли и днем и ночью – и все о ней?А он и не против, коли и волшба это. И что милее Агаты в целом мире для него никого нет и желаннее. И жаркими были те слова, да злыми. И чего больше в них было, Агата так и не разобрала.
Да и куда там, до этого ли, разве, когда тебя неволят? Силен Услад… И как бы не противилась Агата – а куда там! Получил он свое.
А после рядом довольный развалился. И не заметил он даже, что по лицу Агатиному слезы текли горькие, да рубашка белая, нарядная в крови испачкалась.
– Моя ты, запомни это. И впредь моей будешь. Я тебя в шелка да парчу наряжать стану. Все каменья самоцветные, какие есть на земле нашей, твои будут. А что сваты к Зоряне пошли, так и пусть. Будет она женой мне по названию. Ты же женой мне по сердцу станешь. Негоже супротив воли родителей идти. А то ведь лишат всего. И будем мы с тобой скитаться, как безродные. Не в твоей же лачуге ветхой жить нам! А так будешь ты в злате да серебре ходить, всем на зависть. И никто косо не посмеет на тебя посмотреть, – сказал он и, встав, оправил рубаху и ушел к дружкам верным. Лишь напоследок добавив, что ночью сегодня, пока все спать будет, придет он к ней. И чтобы ждала она его, не засыпала.
А Агата кое-как после ухода Услада поднялась да до берёзки еле дошла. Привалилась она к ней, как к спасительнице. Упала в объятия ветвистые. Да разве боль свою дереву отдашь? Такую боль и объятия материнские, теплые, родные, не излечат. Куда уж дереву то сделать…
Прислонилась
И вдруг среди песен и смеха весёлого, что до Агаты словно издалека доносились, послышался звон метала, да топот коней, что сменился женскими криками.
Глава 5. Сарочины
Поднялась она и подошла к кустам, туда, где гуляния недавно были глядя. И увидела, как из леса выходят сарочины.
И вроде лицом они совсем не отличались от деревенских, и одежды их такие же были – так сразу и не отличишь и не скажешь, где свой, а где чужак пришлый. Разве что, присмотревшись, увидишь, что кафтаны у сарочин были все же чуть другие, на чужой манер пошитые. Не как принято у людей добрых, а запашные. Да разве ещё порой у кого нитями шелковыми вышиты были воротники. И хоть однажды лишь довелось Агате их видеть, хорошо она запомнила и тот день, когда они на деревню напали, и то, как бабка Яговна ее за печкой прятала, да богам молилась, чтобы обошла их дом беда.
– Бабушка, а почему они здесь? Зачем приходили, да дома пожгли?Неужто гнева богов не боятся? – спросила маленькая Агата, после того как сарочины, награбив что успели, да в полон часть девок угнав, ускакали, оставив разоренные дворы.
Вихрем они прошли по деревне, в каждый дом почти заглянули. Из каждого двора, где нажитым добром откуп взяли, а где и жизнью чужой. Только дом Яговны и обошли. Наверное, решили, что и жить-то там никто уж не живет – такой ветхий он был да неказистый.
– А разве ж проклятые могут чего бояться? – ответила тогда Яговна, – Боги их дома лишили, да скитаться по земле отправили. Вот и творят теперь сарочины бесчинства свои, да людей добрых пугают.»
Вот и сейчас смотрела Агата на пришлых. Вроде и кожа таким же цветом, как у нее, и глаза похожи. Да вот только говор другим был, и взгляд глаз – злой, хищный.
Во второй раз довелось увидеть тех, кто не с миром пришел, не с добром. Грабить они пришли. Грабить и убивать. Да и в какой день! Не чтят они богов, не боятся гнев их на себя наслать.
Раздался звон стали. И ветер донес до Агаты сладкий привкус крови, которая упала рудой на зеленую траву и окрасила ее в красный цвет. Словно не желая ждать своей очереди, и наперекор повелению Лета-Додолы, выросли на пригорке маки кроваво-красные оперед других цветов.
А воздух все наполнялся и наполнялся новыми звуками. Заржали кони, разнеслись крики и брань над лесом, смешались они с детским плачем и бабьим воем. Затрещал огонь, который должен был зиму погонять, да вместо того перекинулся на березку молодую, украшенную лентами, не жалея ее. Лизнул огонь жадный и скамью, на которой подарки для богини Лели лежали. А Зоряну, что на резном стуле сидела и богиню изображала, схватил один из пришлых, и довольно цокая языком, потащил к своей лошади.