Морской волк. 3-я Трилогия
Шрифт:
Северная Италия
Да здравствует война. Она одна
Способна сделать интересной нашу жизнь.
Гауптман поморщился — даже для губной гармошки нужен хоть какой-то слух. К тому же этот мотив уже начинал раздражать. Приказать, чтобы заткнулись — с другой стороны, на фоне всего прочего, это не столь большая помеха. Можно и потерпеть.
Лязг гусениц, рев мотора, пыль. Бронетранспортер с трудом одолевал подъем. Но гребень был впереди — вот скрылись из вида, нырнули вниз, мотоциклисты головного дозора, за ним головной «кюбель». Сам гауптман, по опыту русского фронта, предпочитал броню — спокойнее, если обстреляют. Здесь, в Италии, партизан пока нет, мы только еще вступили — ну значит, очень скоро появятся! Так что, чем больше мы успеем расстрелять в самом
Гауптман, как истинный немец, был склонен к музыке, философии, и бережливости. И был согласен, что солдат должен безропотно переносить тяготы и лишения — но его бесила причина, по которой он должен был сейчас глотать пыль. Проклятые французы — трудно поверить, какой бардак творился на их железных дорогах совсем недавно! Ну какой дурак мог считать забастовку не злостным антигерманским саботажем, а чисто экономическим спором? Жалко конечно нашего славного адмирала — но только после его предательского убийства, Рейх начал наводить там орднунг, железной рукой. Хотя расстреляли лишь главарей — нет никакой возможности заменить весь французский персонал, машинистов и путейцев! — но взятие в заложники членов их семей тоже дало хороший результат. Паровозы и станционное оборудование вдруг стали подозрительно часто ломаться, а ремонт столь же необоснованно затягиваться? Что ж, лягушатники, если вы с таким старанием спорили с Петеном за свое жалование — то получать вы его будете в прямой зависимости от реальных тонно-километров, ну а если их нет, будете голодать — и конечно, вы считаетесь мобилизованными, так что самовольно сменить место работы вам запрещено! Дело стало налаживаться — так появилась новая напасть: даже над южной Францией ночами стали появляться тяжелые штурмовики В-25, расстреливая из пушек паровозы на перегонах — поскольку прикрыть зенитками всю протяженность дорог было решительно невозможно! А когда движение по ночам замерло, те же самолеты начали бросать бомбы на пути — и эти чертовы французы каждую воронку засыпали сутками! Наплевав на убыток — выяснилось, что существует целый заговор по сбору денег и продуктов для таких саботажников! В конечном счете, немецкие войска в Италию не въезжали как союзники, разгружаясь на вокзалах Рима, Турина, Милана, Венеции — а входили как враги, походными колоннами через границу!
И сколько при этом будет сожжено бензина? Когда французам его вообще уже не отпускают, заставляя переводить автотранспорт на газогенераторы, сжигающие дрова или солому! Так теперь ходят слухи, что и в Рейхе то же самое, по крайней мере, для гражданских. А износ техники, а значит необходимость в ремонте и запчастях? Конечно, это не Восточный фронт, где кроме противотанковых рвов, есть противотанковые дороги — расскажи ему раньше, что такие бывают, гауптман не поверил бы: дорога, на которой застрянет танк? Пока не увидел это под Смоленском — колеи глубиной в метр, где даже гусеничная машина сядет на брюхо, и все в полужидкой глине, оплывающей как кисель. Ну что ждать от дикарей, не способных даже у себя дома навести порядок — в Германии такого не потерпели бы даже между самыми глухими деревнями! Здесь же, в Италии, было хоть сухо и твердо — но эти подъемы, спуски, повороты серпантином, неужели трудно было поработать лопатами, прокопав ровно и прямо? Орднунг, как показатель развития нации, должен быть везде!
Гауптман достал карту. Как называется эта деревня — Валле Фиоренте? Каменные дома, лепящиеся плотно друг к другу, за каменными же оградами. Против легковооруженного противника там можно было продержаться — но если у атакующих есть артиллерия или минометы, деревня станет одной большой ловушкой. В отличие от России, здесь было мало леса, но много камней. Это хорошо — негде прятаться партизанам.
Рота шла как положено — второй бронетранспортер сместился чуть влево, ствол его пулемета был повернут влево, следующий за ним — вправо, так же держа под контролем правую сторону дороги, и дальше так же, в шахматном порядке. Хотя так колонна занимала всю ширину деревенской улицы, в которую переходила дорога. Сбавить что ли скорость — чтобы ненароком не задавить кого-нибудь, или домашнюю скотину? Плевать — график движения прежде всего! А эти итальяшки должны быть благодарны, что мы пришли защитить их от вторжения русских дикарей (кем еще считать тех, кто не умеет строить у себя приличные дороги)?
Редкие прохожие шарахались в переулки, или прижимались к заборам, пропуская машины. Гауптману они были глубоко безразличны, как и эта деревня. Прикажут — будем охранять ее от партизан. Прикажут — сотрем с лица земли, вместе со всем населением. Как не раз было в России, и совсем недавно, во Франции. Гауптман был не эсэсовцем, а офицером вермахта — но должен же кто-то делать и грязную работу?
И тут он увидел, как ему показалось, гранату, летящую слева. Как тогда, на русской лесной дороге — и после той партизанской засады, из роты выжило одиннадцать человек. Граната пролетела над
— Аларм! Партизанен!
Короткая пулеметная очередь со второго бронетранспотера. И крик — он побежал вон туда! Я в него попал!
Солдаты быстро спешились, занимая оборону. Пулеметчики готовы были открыть огонь. Но вооруженного противника не было — лишь жители деревни с испугом смотрели на чужаков. На земле лежал мальчишка, лет двенадцати — пуля попала ему в ногу, он плакал — как показалось гауптману, мерзко скулил, как щенок. Из «кюбеля» подбежал жандарм-итальянец — проводник и переводчик. Затем примчалась женщина с криком «Джузеппе! Мой Джузеппе!» — солдаты, оцепившие место происшествия, не пропустили ее, отпихнули прикладом. Наконец появились трое важных итальянцев — мэр, священник, жандарм. Гауптман вспомнил, как всего две недели назад, во французской деревне — забыл название, сколько их было, таких? — пришлось переворачивать все дома, разыскивая священника и мэра. Чтобы расстрелять их, как заложников, у стены деревенской церкви. А здесь они не прячутся сами пришли — ну, это же Италия, а не Франция, тут другие правила, пока!
Что там галдят эти итальяшки? Причем все одновременно? Требуют пропустить к этому щенку его мать, и еще вон того, деревенского доктора? А гаденыш смотрит даже не со страхом, со злостью! А если бы у него была граната? А если завтра она у него будет? Уверен, что его сейчас отдадут маме? И после все в этой деревне будут знать, что можно безнаказанно кинуть камень в немецкого солдата? Фельдфебель!
И гауптман сделал привычный жест, пальцем вниз. Ему нравилось это, чувствовать себя равным богу — решать, жить или умереть тому, кто перед ним. Правда, лучше это получалось перед строем — вот, стоят те, из кого надлежит, каждого десятого, а он смотрит, и чувствует их страх. Сам гауптман при этом никогда никого не убивал — зачем, если есть солдаты? Он же не какой-то мясник из СС! Завизжала женщина, первой понявшая, что сейчас будет, ее едва удерживали двое солдат. И что-то заорали итальяшки — но это уже не имело никакого значения. Это очень хорошо, что солдаты уже не однажды, и совсем недавно, участвовали в усмирении французских бунтовщиков, и отлично знали, что им делать. По команде фельдфебеля, тот самый рыжий унтер-офицер, начисто лишенный музыкального слуха, но мучивший губную гармошку, снял с плеча МР. Женщина заорала совсем истошно, остальные макаронники поддержали — и весь этот шум перекрыла короткая очередь. И вдруг стало тихо.
— Ты! — сказал гауптман, повернувшись к переводчику — скажи им, что вот этот, как его имя, расстрелян за непочтение к немецкой армии! И что если подобное повторится здесь, будет расстрелян каждый десятый! А при сопротивлении — все, и деревня будет сожжена! Германия, в лице ее доблестных солдат, не потерпит к себе ни малейшего неуважения! И пусть расходятся по домам. По машинам!
Да, это не Франция… Вместо того, чтобы радоваться, какой участи все они избежали? Может, собрать их в кучу, поставить на колени, и заставить кричать «хайль Гитлер»? И узнать, где дом семьи этого Джузеппе, чтобы спалить из огнемета? Нет, это все ж не Франция — подождем. Французы тоже ведь поначалу считались союзниками! И Достлер уж точно, не будет сдерживать усердие своих подчиненных! А все же одно хорошее дело сделано — жители этой деревни предупреждены, что будет за малейшую попытку к бунту!
Деревня осталась позади. В молчании — лишь женщина кричала что-то, долго и зло, пока ее голос не заглушило расстояние и рев моторов. Уже вечером гауптман из любопытства спросил у переводчика — узнав, что это были, как он и ожидал, всего лишь проклятия и призывы всех кар земных и небесных на головы его собственную, его солдат, и всех немцев вообще, презрительно пожал плечами, поскольку не верил в бога. Лишь подумал на минуту, впредь стоит ли расценивать подобное как «антинемецкую деятельность», ведь вреда никакого? Решил что стоит, поскольку налицо намерение — и если ему доведется быть в этой деревне, он эту женщину найдет, для справедливого наказания.
И с чистой совестью вычеркнул из памяти события этого дня.
Лондон
Англия праздновала победу. Впервые за всю войну удалось не просто высадить войска на континент, но и закрепиться там. Немцы были разбиты, понесли огромные потери — а несколько сотен взятых пленных самого жалкого вида, некоторых даже в бинтах, прогнали по лондонским улицам. После чего «этих проклятых гуннов» ждало не отлынивание за колючей проволокой, а работа — ведь Британия сейчас не настолько богатая страна, чтобы кормить бездельников. Работа, конечно, не на военных заводах, а на фермах — взамен взятых в армию мужчин.