Моряк из Гибралтара
Шрифт:
Она задумалась, лицо ее было печально. Мало того, что она уже больше ни на что не надеялась, у нее даже и злости-то не осталось. Я не мог перенести этого молчания и заговорил первым:
— Каждый отпуск я надеялся на чудо, что у меня хватит сил больше никогда не возвращаться в это самое Гражданское состояние. Ведь ты же сама это знаешь не хуже меня.
Она подняла голову и как-то очень искренне удивилась:
— Так, значит, это правда? Я и Гражданское состояние, выходит, для тебя мы и в
— Да нет, — возразил я. — Одно и то же — это моя жизнь и Гражданское состояние. А ты, все дело в том, что ты никогда не страдала от этого Гражданского состояния. Тебе не понять, каково это — целые дни напролет проводить в Гражданском состоянии.
— Можно заставить себя интересоваться чем угодно, — проговорила она, — даже Гражданским состоянием. Уж на что ты был полным ничтожеством, самым круглым идиотом во всем министерстве, а ведь удалось же мне интересоваться тобой целых два года.
Она сказала это с глубокой убежденностью и без особой злости.
— А что, я, правда, был самым круглым идиотом во всем министерстве?
— Да это всем известно.
— Надо же, наверное, тебе приходилось нелегко, — проговорил я.
Я был так же чистосердечен, как и она, и от нее это не укрылось. Она ничего не ответила.
— Присядь-ка вот сюда, ко мне на кровать, — ласково проговорил я, — и расскажи, как же тебе это все-таки удалось.
Она даже не пошевельнулась, так и оставаясь стоять у камина.
— Сама не знаю, — призналась она наконец тоном, в котором не сквозило ни малейшего притворства.
— Знаешь, а мне это никогда даже не приходило в голову. Надо же, какая ты сильная.
Она бросила на меня недоверчивый взгляд, но увидела, что я весь так и сочусь доброжелательством.
— Да нет, — пробормотала она, потом, чуть поколебавшись, добавила: — Все не совсем так, просто я к тебе привыкла, вот и все, и потом, я надеялась…
— На что?
— Что ты переменишься.
Она с минуту выждала, потом опять без всякого притворства спросила:
— Чудо, о котором ты говорил, эта женщина?
— Да нет — то, что я наконец решился уйти из Гражданского состояния. Я принял это решение во Флоренции, а тогда я еще даже не подозревал о ее существовании.
— Но ведь когда ты ее увидел, эту женщину, ты стал еще больше уверен, правда?
— Трудно сказать, не знаю, мог ли я стать еще больше уверен. Просто она оказалась здесь со своей яхтой, вот я и подумал, у меня есть крохотный шанс, что она возьмет меня с собой.
— Мужчины, которые рассчитывают на женщин, чтобы выпутаться из своих проблем, самые настоящие подонки, — произнесла она.
— Да, знаю, так говорят, — возразил я, — хотя мне всегда казалось, что это немного глупо. Ведь если разобраться, я никогда не понимал, почему
— Только одни подонки и трусы, — продолжила она, не слушая меня. — Хотя, если разобраться, их и мужчинами-то не назовешь.
— Что ж, может, так оно и есть, — согласился я, — какая мне разница…
— Да это понял бы любой нормальный мужчина.
— Но ведь когда я решил остаться, это было еще во Флоренции, я тогда и понятия не имел, что она существует на свете.
— И что же, будешь драить ей палубы?
— Знаешь, теперь у меня уже не осталось никаких амбиций, как, бывало, раньше.
Вне себя, она как подкошенная рухнула на кровать. Потом, отчеканивая каждое слово, изрекла:
— Вот уж никогда бы не подумала, что ты сможешь пасть так низко.
Я не мог больше усидеть на месте. И снова улегся.
— И все-таки самым большим подонком я был, пока служил в Гражданском состоянии, — проговорил я наконец, — даже с тобой, ты права, с тобой я тоже вел себя как самый настоящий подонок. Я был таким несчастным.
— А я, думаешь, я была счастлива, да?
— Все-таки ты была не такой несчастной, как я. Ведь если бы ты была такой же несчастной, разве ты смогла бы стирать мне рубашки?..
— И что же, надеешься найти свое счастье, когда будешь драить ей палубы, так, что ли?
— Да я и сам не знаю. Во всяком случае, корабль — это такое место, где по крайней мере нет никаких бумаг, никаких регистров.
— Идиот несчастный, — проговорила она, — он еще говорит о каком-то счастье, похоже, ты и в этом-то разобрался ничуть не лучше, чем во всем остальном.
— Но ведь даже ты сама, — дерзнул я, — часто говоришь о счастье человечества.
— Это правда, — подтвердила она, — я верю в счастье.
— Да, я знаю, — заметил я, — в труде и достойной жизни.
Она поднялась, уверенная в себе, столь же непоколебимая, как и обычно. У меня уже пропала всякая охота отвечать ей и вообще что бы то ни было разъяснять. Она сделала вид, будто собралась уходить, потом остановилась и как-то устало заметила:
— Небось это все ее денежки, вот чем она тебя так приворожила, эта шлюха, так, что ли?
— Очень может быть, — согласился я, — должно быть, так оно и есть.
Она снова направилась к двери, потом опять остановилась. У нее было лицо без всякого выражения, начисто умытое слезами.
— Так что, значит, это правда? Все кончено?
— Ты будешь счастлива, — пообещал я.
Но я был несколько обескуражен. Мне уже не казалось, что она когда-нибудь и вправду будет счастлива, кроме того, мне было совершенно все равно, будет она когда-нибудь счастлива или нет.
— Раз так, — проговорила она, — тогда я уеду сегодня вечерним поездом.