Моряк из Гибралтара

Дюрас Маргерит

— А что ты собираешься делать, если не поедешь с нами?

— Да всегда что-нибудь найдется. Знаешь, за последние дни я принял столько решений, — рассмеялся я, — что просто не в силах принять еще одно.

— Наоборот, одним больше, одним меньше, какая разница?

— Так кто же такой этот матрос с Гибралтара? — спросил я.

— Я ведь тебе уже сказала, — проговорила она, — молодой преступник, двадцатилетний убийца.

— А еще?

— Больше ничего. Если ты убийца, ты только убийца, и больше никто, особенно если тебе двадцать лет.

— Я хочу, — попросил я, — чтобы ты рассказала мне его историю.

— У него нет никакой истории, — ответила она. — Когда становишься убийцей в двадцать Лет, у тебя уже больше нет истории. Ты уже не можешь ни идти вперед, ни отступить

назад, ни добиться чего-нибудь в жизни, ни потерпеть поражение.

— И все-таки, пожалуйста, расскажи мне его историю. Ну, хотя бы совсем-совсем коротко.

— Я устала, — взмолилась она, — да и нет у него никакой истории.

Потом откинулась на спинку кресла. Вид у нее, и правда, был довольно измученный. Я сходил и принес ей стакан вина.

— Здесь, в Италии, тебе все равно не найти себе никакого занятия, — заметила она. — Вернешься во Францию и снова займешься писаниной в этом своем Гражданском состоянии.

— Нет. Ни за что на свете, только не это.

Я ни о чем ее больше не спрашивал. Солнце уже освещало даже пол бара. Это она снова заговорила первой.

— Понимаешь, — сказала она, — это был человек, который дважды избежал смерти. К таким мужчинам питаешь даже больше, чем просто любовь, а как бы это сказать… какую-то особую верность, что ли.

— Понимаю, — ответил я.

— Вернешься в Париж, — пророчила она, — снова сойдешься с ней, снова вернешься в Гражданское состояние, и все пойдет по-прежнему.

— Ну, хотя бы совсем коротко, — попросил я, — какую-нибудь свою историю, про тебя.

— У меня уже осталось не так много времени, — отказалась она.

Потом добавила:

— По-моему, самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, это все-таки уплыть на этой яхте. Я хочу сказать, в твоем положении.

— Посмотрим, — ответил я. — Ну, расскажи.

— У меня нет никакой истории, кроме той, что связана с ним.

— Ну, прошу тебя, пожалуйста, — молил я.

— Я же тебе уже все рассказала, — проговорила она. — Детство я провела в одном поселке около испанской границы. Отец держал кафе с табачной лавкой. Нас было пятеро детей, я самая старшая. Клиенты были всегда одни и те же — таможенники, контрабандисты, летом иногда забредали туристы. Однажды ночью, мне было тогда девятнадцать, я села в машину одного клиента и уехала в Париж. Там провела год. Узнала все, чему обычно там учатся — как служить продавщицей в «Самаритянке», голодать, ужинать сухим хлебом, как наесться и напиться всласть и как приходится платить за такие пирушки, цену хлеба и что такое свобода, равенство и братство. Считается, будто это так много, но на самом деле это ничто в сравнении с тем, чему может научить вас один человек. Когда прошел год, я уже была по горло сыта Парижем и отправилась в Марсель. Мне было двадцать, а в этом возрасте всегда делают глупости, вот мне и захотелось поплавать на какой-нибудь яхте. Море и путешествия ассоциировались у меня с ослепительной белизной яхт. В бюро по найму местного яхт-клуба оказалось только одно вакантное место, официантки. Я согласилась. Яхта отправлялась в кругосветное путешествие, на целый год. Она отплыла из Марселя через три дня после того, как я получила это место. Это было в сентябре, утром. Взяли курс на Атлантику. На другой день, примерно через сутки, часов в десять, один из матросов заметил в море какую-то странную крошечную точку. Хозяин взял бинокль и разглядел шлюпку, в ней лежал человек. Она шла прямо на нас. Мы остановили машины, спустили трап. Один матрос вытащил его на палубу. Тот только сказал, что очень устал и хочет пить. Эти слова до сих пор звучат у меня в ушах. Всякий раз, когда мне хочется вспомнить его голос, я вспоминаю именно эти слова. В общем, слова как слова, какие мы говорим каждый день, но в некоторых обстоятельствах они приобретают какой-то особый смысл. Так вот, он произнес их и тут же потерял сознание. С помощью пощечин и уксуса его снова привели в чувство, потом заставили выпить чего-то крепкого. Он выпил и сразу заснул, прямо там, на палубе. Проспал он часов восемь. Я часто проходила мимо, очень часто, ведь он лежал недалеко от бара. И успела хорошо его рассмотреть. Кожа у него на лице была сожжена, облупилась от солнца и

соли, ладони в кровь содраны веслами. Похоже, он много дней прятался где-то в засаде, пока ему не удалось стащить лодку, а потом столько же, если не больше, подстерегал какой-нибудь корабль. На нем были брюки защитного цвета, цвета хаки, знаешь, цвета войны и убийства. Он был молод, ему было всего двадцать. Но уже успел стать убийцей. А у меня едва хватило времени, чтобы набегаться по киношкам. Что ж, каждый живет как может. И, кажется, он еще и проснуться-то не успел, а я уже была влюблена в него по уши. Вечером, когда его накормили, я пришла к нему в каюту. Зажгла свет. Он спал. Только что вынырнул из таких пучин ужаса, ему и в голову не могло прийти, что в тот вечер найдется женщина, у которой возникнет желание оказаться с ним рядом, думаю, ему этого даже и не хотелось. А мне тогда, похоже, да нет, пожалуй, даже наверняка, именно это-то и было нужно. Он узнал меня, поднял голову и спросил: должно быть, надо освободить каюту? Я ответила: вовсе нет. Вот так все и началось. И длилось шесть месяцев. Хозяин нанял его на яхту. Неделя шла за неделей. Он ни разу никому не рассказал своей истории, даже мне. Я до сих пор так и не знаю его настоящего имени. Через полгода, однажды вечером, это было в Шанхае, он спустился на берег поиграть в покер и не вернулся назад.

— И что же, ты так и не знаешь, кого он убил?

— Однажды вечером на Монмартре он задушил какого-то американца. Я узнала об этом только много спустя. Взял у него деньги, играл на них в покер, потом все спустил. Нет, он задушил того американца вовсе не из-за денег, не ради того, чтобы отнять у него эти деньги. Нет, в двадцать лет такое совершают без всякой цели, и он это сделал, почти сам того не желая. Этим человеком оказался король шарикоподшипников, некто по имени Нельсон Нельсон.

Я долго хохотал. Она тоже смеялась.

— Но даже когда убиваешь короля шариков-подшипников, — продолжила она, — ты все равно убийца. А если ты убийца, то только убийца, и больше никто.

— А вот мне всегда казалось, — заметил я, — что в такой ситуации есть и свои положительные стороны, так сказать, с практической точки зрения.

— Да, что верно, то верно, — согласилась она, — такие вещи освобождают вас от многих обязанностей, если разобраться, то почти от всех, кроме, пожалуй, одной — не сдохнуть с голоду.

— Но ведь на свете существует еще и любовь, — напомнил я.

— Нет, — ответила она, — он никогда меня не любил. Мог легко обойтись без меня, да и без кого угодно другого. Говорят, когда вам не хватает одного-единственного человека, весь мир сразу пустеет, но все это неправда. Вот когда вам не хватает всего мира, тогда уж действительно никто не в состоянии вам его заменить. Я никогда не могла заменить ему весь мир, нет, никогда. Он был таким же, как и все остальные, как ты, ему нужны были Йокогама, Большие бульвары, кино, выборы — в общем, все. А я, что такое одна женщина в сравнении со всем этим?

— В сущности, — предположил я, — это был человек, которому нечего было сказать другому.

— Да, так оно и было. Человек, о котором можно говорить все что угодно, но которому нечего сказать другому. Бывают дни, когда я задаю себе вопрос: а существует ли он на самом деле, а вдруг я все это придумала, просто придумала себе, а он просто оказался на него похож? Его безмолвие было поразительно, никогда не видела, чтобы кто-то умел так молчать. А его доброжелательная приветливость поражала ничуть не меньше. В своей участи он вовсе не видел ничего особенно трагического. Он вообще не судил о вещах. Просто получал удовольствие от всего, от чего мог. Спал как дитя. И ни один человек на нашей яхте никогда не решался его осуждать.

Она слегка поколебалась, потом добавила:

— Понимаешь, когда тебе выпадет узнать, как выглядит невинность, когда видишь, как она спит рядом с тобой, это уже невозможно совсем забыть.

— Должно быть, это изрядно вас изменило, — заметил я.

— Да, очень, — она улыбнулась, — и думаю, теперь уже навсегда.

— Мне всегда казалось, — проговорил я, — человек может считать, что прожил жизнь не зря, если ему удалось хоть кого-то одного заставить усомниться в незыблемости своих моральных устоев.