Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
Шрифт:
— И написала бы?
— Почти уверен.
— Ах, если б написала!..
— Что я буду за это иметь?
— Все отдам! Глаза мои возьми, сердце!
— Ладно, понадобятся — возьму. А пока пусть глаза да сердце тебе послужат. Рассчитаемся лучше монетой. Согласен?
Капитан вытащил из черных саржевых шаровар пачку денег, положил перед Боби.
— Бери сколько хочешь!
Боби деликатно взял две десятки.
— Одна — мне, другая — Фатьме!
Услышав имя Фатьмы, Капитан вскинулся:
— Ни в жизнь! Ей — пятьдесят! На,
— Молодец! Сразу видно, человек ты обходительный.
Боби сунул деньги в карман. Выпил чай и был таков.
Ночью, когда тюрьма погрузилась в сон, Боби взялся за перо.
«Возлюбленный мой падишах!
Ночью ты — в моих снах, днем — в моих мечтах. Я тебя так люблю! Прослышав о твоей славе, изнемогаю от страсти. Душу свою готова отдать за такого джигита. Если ты меня любишь, то не оставишь без милости своей. Прикладываю к глазам и целую твою рубашку. Да соединит нас однажды аллах! Аминь».
Он сложил записку. Вместо печати с четырех сторон прожег сигаретой четыре дырки и сунул в карман. Завтра надушит и вместе с чистым, выстиранным бельем передаст Капитану.
Он лег. Во сне ему привиделся публичный дом. Каждую субботу под предлогом посещения больницы он получал у начальника пропуск и отправлялся в город, в публичный дом, где проводил время с Неджлой. Она была его землячкой, из Мустафа-паши. Он познакомился с ней в публичном доме.
Утром, проснувшись, Боби сладко потянулся:
— Ох!
— Тпру! — рявкнул на него заядлый курильщик опиума Коротышка Али. Боби расплылся в улыбке:
— Во сне с бабой спать еще приятней…
— Ах, вот оно что!
Бывший староста Рамазан схватил чайник:
— Вставай, парень! Марш в баню!
Боби выскочил из постели, натянул штаны.
— Сейчас иду…
Совершать омовение было не в его обычаях. Он, как правило, ждал месяц, а то и два, чтоб разом смыть все грехи вместе с грязью.
В дальней камере кто-то низким голосом затянул песню «Тюремный источник».
В семьдесят второй камере раздавался храп. Бог знает какие сны снились детям папаши Адама.
Капитан, как обычно в это время, припал к окну, обхватив руками решетку. Он думал о Фатьме. Значит, она расспрашивала Боби о нем и теперь знает, что он был капитаном, и не на какой-нибудь галоше, что перевозит пассажиров через Босфор, а на большом корабле, ходил в Пирей, в Неаполь, в Марсель, в Гамбург, в Россию.
Теперь она знает, что он за человек! Знает, что в тюрьму он попал, отомстив за кровь отца, убитого, когда он сам еще был грудным младенцем. Знает и, должно быть, говорит другим женщинам: «Мой милый — капитан! Да, капитан! И не на пароходике, что ходят через Босфор, а на большом корабле. До того как попасть в тюрьму, он объездил все порты мира. Бил бокалы и опрокидывал столы в портовых кабаках. Мой Капитан, кроме меня, никого не любил. А ведь ему стоило только захотеть, и его полюбила бы любая. Но он не хотел. Ждал меня. Аллах заронил ему в сердце
Он курил сигарету за сигаретой. То, о чем он мечтал годами, свершилось. И яркая луна в чистом апрельском небе, и крытое черепицей здание в глубине двора, и купы деревьев вдали, колыхавшиеся, как море под ветром, и рельсы железнодорожного полотна, поблескивавшие двумя серебряными нитями, и крыши, и стены домов — все заставляло радостно биться его сердце. Фатьма, Красотка Фатьма предпочла его всем этим толстосумам — Сёлезли, Сулейман-бею, Бошняку Али, Неджиб-аге и прочим. И правильно сделала: ведь никто из них не попал сюда за кровную месть! Одни сидели за кражу, другие — за убийство, третьи обагрили свои руки кровью в драке за землю, из-за женщин…
Сумел ли Боби ей все это растолковать? Если нет, то и Фатьма не сможет как надо рассказать обо всем товаркам, не сможет похвалиться перед ними своим возлюбленным.
Об этом он прежде всего и спросил Боби, когда тот на следующий день после обеда явился с чистым бельем в руках. Боби, однако, был не простак.
— И не стыдно тебе, Капитан?! Я ей рассказал про тебя лучше, чем ты сам. Потому и не утерпела. Если так, говорит, напишу ему письмо.
Капитан припал к его рукам:
— Написала?
Боби выдернул руки:
— Не торопись! Не блох ведь ловим?! Сначала вели подать чай, а уж потом…
— Чай? Все чаи мира! Эй, Скала! Завари чаю, неси сюда. Аллах велик и щедр, заваривай на всех!
Он потянул Боби к своей постели, усадил напротив себя. Бросил на одеяло пачку «Золотого Рога».
— Значит, так и сказала: напишу письмо?
Боби не торопился.
— Сначала позолоти ручку за добрую весть!
— За добрую весть? Вот, бери сколько хочешь!
Он швырнул на одеяло пачку денег.
— Дай своей рукой сколько не жалко, от души, — сказал Боби.
Капитан протянул ему две десятки.
— Мало, — сказал Боби.
Капитан дал еще две.
— По правде говоря, и этого мало, но уж так и быть! — смилостивился Боби и протянул письмо, которое написал накануне вечером, запечатав четырьмя прожженными дырками.
От неожиданности, от изумления Капитана шатнуло. Ему казалось, земля уходит у него из-под ног. От письма исходил аромат лаванды, одеколона. У Капитана аж закружилась голова от этих запахов, сразу воскресивших в памяти один из публичных домов, где точно так же пахли белые простыни.
Снова и снова целовал он записку, вдыхая тонкий аромат. Перед ним возник стройный стан Красотки Фатьмы. Он видел ее в толпе других женщин, когда после обеда их выводили на прогулку. Значит, она послала ему эту записку? Сама написала ее белой, нежной рукой? Дрожь ожгла его, словно он коснулся ее пальцев своей огромной мозолистой ладонью.
— Прочти. И дай ответ, — сказал Боби.
— Ответ? Она ждет?
— Ясно, ждет.
Капитан несколько раз подряд перечитал записку и никак не мог прийти в себя.