Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
Шрифт:
Перевод Р. Фиша
В фургон, рассчитанный на шестнадцать мест, нас набилось двадцать пять человек. Одолев бесчисленные подъемы, спуски и крутые виражи, машина была при последнем издыхании: все в ней ходило ходуном, скрипело и скрежетало, в радиаторе закипала вода.
После сезона проливных дождей жгучее майское солнце так раскалило красную землю Чукуровы, что под его палящими лучами, казалось, изнывали и низкорослый кустарник вдоль дороги, и молодая трава, и река, медленно
Во всем грузовике только я да плешивый комиссионер на средней скамье были при галстуках. Все остальные пассажиры — крестьяне. Кто ехал в город за рукояткой для мотыги, кто за лопатой, кто думал наняться на плантацию издольщиком на время окучивания хлопка. Комиссионер не умолкал ни на минуту. Его голос, точно надоедливая синяя муха, гудел в фургоне, пропахшем табачным дымом и старым, лежалым сыром. Он грыз орехи и то и дело похохатывал, обнажая крепкие белые зубы. Потом привязался к крестьянской девочке, сидевшей перед ним.
— Договорились? Будешь моей дочкой? Я тебе сошью новое платье, куплю красивую заколку, буду водить в кино.
Девочке было лет десять-одиннадцать. В ушах у нее блестели простые жестяные сережки с красными камешками. Она благовоспитанно улыбалась маленьким ртом, потом вдруг стала серьезной.
— Скажи, — не унимался комиссионер, — будешь моей дочкой? Я тебя возьму в свой дом. У меня огро-ом-ный особняк. Дочки у меня — твои одногодки. Будете через веревочку прыгать, в камешки играть, на качелях качаться…
— Не трать голоса понапрасну, эфенди, — сказал сидевший рядом с девочкой худой смуглый парень. — Деревня, известно… Городским хлебом не наедятся, и вода им не по вкусу, если тиной не заросла, не пахнет… Привыкли. Не знаешь разве?
— А сам-то ты откуда? — спросил сидевший на соседней скамейке крестьянин. — Наверно, лакей из города?
— Нет, я тоже крестьянин.
— Если крестьянин, чего же говоришь: «Привыкли»? А ты что, не привык?
— И я привык, ясно… Так, к слову пришлось…
— Мы тоже понимаем толк в хороших вещах, — зло продолжал крестьянин, — если бы только попали они к нам в руки… Коли есть хорошая вода, гнилую даже ишак пить не станет… Эх, сынок, сынок…
— Эта девочка — сестра тебе? — спросил комиссионер.
— Нет, — ответил парень, — не сестра — соседка…
— Куда едете?
— В город. Вон рядом со мной ее мать…
Кроме девочки с красными сережками, в машине не было ни одной женщины. Я обернулся. Рядом с парнем лежала только груда тряпья.
— Где же она? — удивился комиссионер. — Рядом с тобой никого нет.
Парень не ответил и поворошил тряпки. Из них высунулась голова с темными прядями волос, прилипшими к потным вискам. Голова лежала на скамейке, тело женщины соскользнуло вниз. Два черных тусклых кружка вместо глаз смотрели из провалившихся черных глазниц. Это желтое лицо с торчащими скулами, острым носом, сморщенной кожей вызывало тошноту.
— Что с ней? — тихо спросил комиссионер.
— Чахотка, —
Он прикрыл женщину тряпками.
— Муж ее в прошлом году приказал долго жить, как раз в это время… Кроме аллаха, никого у них нету. Если и я отступлюсь…
— Ей уже не поправиться, — сказал комиссионер. — Посмотри на нее…
Он нагнулся и что-то зашептал парню на ухо. Тот пожал плечами:
— Мне-то все равно, эфенди… Что она сама скажет, что мать ее… Если согласятся…
Комиссионер положил девочке руку на плечо:
— Послушай, как тебя зовут?
— Сельви…
— Скажи-ка, Сельви, хочешь стать моей дочкой? Видишь, мать сегодня здесь, а завтра ее не будет. Дай аллах ей здоровья, конечно. А я тебе красивые платья сошью, заколку в волосы куплю. Лучше ведь, чем остаться одной. Пропадешь!
Девочка слушала, улыбаясь маленьким ртом, и вдруг опять стала серьезной.
— Скажи ей, — обратился комиссионер к парню, — скажи ты ей, пусть возьмется за ум… Смотри, мать ее сегодня здесь, а завтра того… Пойдет девочка по рукам, на дурной путь повернет. У меня приятели — большие, уважаемые люди. Кто судья, кто доктор, кто инженер… Я ее пристрою на хорошее место, будет себе жить да поживать, станет госпожой…
— Ей-богу, эфенди, по мне, как она захочет… Мать ее помрет, конечно, не сегодня, так завтра. Пошла бы с тобой, стала деньги зарабатывать… Так, что ли, Сельви? Пойдешь вместе с эфенди?
Девочка не ответила, опустила голову на грудь, насупилась.
Комиссионер принялся за дело всерьез:
— Спроси ее мать, спроси!
— Эй, Шерифе, слыхала ты, что эфенди говорил? Говорит, если мне отдадите Сельви, сделаю доброе дело, на хорошее место устрою ее. Что скажешь? Тебе все равно помирать не сегодня-завтра.
В куче тряпья что-то дрогнуло, зашевелилось. Снова показалась голова. Погребенные в глазницах черные глаза долго смотрели на Сельви, и две крупные слезы скатились по лицу, похожему на сморщенную клеенку.
— Что скажешь? — снова повторил парень. — Будет твое согласие или нет?
Он наклонился к ней, потом выпрямился.
— Что она говорит? — спросил комиссионер.
— Что она может сказать, бедняга? Отдай, говорит…
Надрываясь из последних сил, грузовик проехал по улицам города и остановился у стоянки такси. Все мы были в пыли и страшно устали. Парень на руках спустил с грузовика худенькую, как ребенок, мать Сельви. Девочка стояла рядом с ним. Довольный комиссионер подошел к ней, взял ее за руку, потом протянул парню десять лир. Едва парень взял деньги, как Сельви вырвалась и подбежала к матери. Круглая физиономия комиссионера вытянулась. Он подошел к девочке, тогда она перебежала на другую сторону. Парень растерялся.