Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
Шрифт:
— Это точно.
— Сколько мы таких видели, сколько их на фабрике перебывало. Перемелется — мука будет! Завтра нарвется на ткачей, возьмут они его в оборот…
— Э-э, брось ты, тебе-то что, пусть грызутся.
— Так-то так, но попробует только сунуться ко мне в цех и поднять шум, я ему быстро глотку заткну. Пусть потом на себя пеняет…
Учетчик надел очки и принялся за работу.
Они обошли и осмотрели прядильный цех, в котором влажный, теплый воздух пронизывали несмолкающие визгливые голоса веретен, красильный цех с его прокисшей атмосферой, обжигающим носоглотку паром, поднимающимся от котлов, в которых бурлили, кипели, издавая тошнотворный запах, клейстер или краска, а в них — пряжа или готовая ткань; побывали в ослепительно
Войдя в цех, где грохотали четыреста ткацких станков, Муртаза замер от испуга, вцепившись в руку контролера Нуха и вытаращив глаза на огромные балки под потолком.
Сердито стучали станки, под ногами ходуном ходил пол. В воздухе плясала хлопковая пыль, вращались трансмиссии, мохнатые от белого хлопка, безостановочно сновали руки рабочих. В цехе все дрожало, тряслось и громыхало, будто по бетонному полу в неистовом галопе скакали железные кони.
За ткацким станком № 140 работал Бекир Камбала. Завидев вошедших, он сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул. Перекрывая грохот, свист долетел до Тощего Неджипа, стоявшего у станка № 105. Неджип поднял голову, посмотрел на товарища и увидел, как тот глазами показывает на дверь, где стояли Нух и Муртаза. Он кивнул: «Ясно!» Хоть ответ и не был слышен, Бекир Камбала все понял, и тут начался разговор между товарищами, ведомый только ткачам, на языке жестов и мимики, когда говорят руки, плечи, глаза, брови…
«Что, испугался, дурень?»
«Точно!..»
«Перекурим?»
«Давай».
Они зарядили челноки, поставив полные шпульки, и вышли в уборную. Там в окружении рабочих уже стоял Рыжий Ибрагим и слышалась его сердитая речь:
— Нынче опять пойду и устрою скандал… Жратва ни к черту! Хлеб дали…
Он увидел Бекира Камбалу и Тощего Неджипа.
— Бекир, пойди сюда, — позвал он. — Сколько можно терпеть? Обед опять как всегда!.. Опять черви… Я спрашиваю у Хафыза-эфенди, когда это кончится, мы такие, дескать, деньги угрохали на эту фасоль, а он мне в ответ: «Пока фасоль эта не кончится, новую покупать не собираюсь!..» Я взял миску — и с нею в управление!..
Бекир Камбала взглянул на Тощего Неджипа, тот сплюнул на пол и процедил сквозь зубы:
— Вчера ходил, ну и что? Ничего не переменилось. Пустой номер! Этот тип опять тебя баснями о червях накормил…
— Пусть баснями!.. Весь вопрос…
— Я тебя должен предупредить, Ибрагим, — перебил его Бекир Камбала, — остерегись! Подумай, что грозит зачинщику, вожаку рабочих…
— Ты это к чему говоришь?
— А к тому, что из-за тебя на фабрику взяли надзирателем Муртазу. Смотри, устроит он тебе бледную жизнь, я вмешиваться не стану.
Появился старик Азгын, туалетный сторож, и тотчас вмешался в разговор:
— Опять тут честная кампания!..
— Отстань, — огрызнулся Рыжий Ибрагим. — Значит, дело приняло, говоришь, крутой оборот?
— А разве не так, Неджип? Иль я соврал? Технический директор, дескать, так и сказал: «Есть у нас тут один тип, Рыжий Ибрагим, ему все, видите ли, не нравится: и обед, и хлеб…»
— Ну а тот что ответил?
— Кто тот?
— А новый надсмотрщик…
— Он ответил: «Не волнуйся, мой директор, я ему башку оторву!»
— Скажите толком, что случилось? — опять вмешался старик Азгын.
— Новый надсмотрщик, переселенец, собирается на фабрике дисциплину наводить, — ответил Тощий Неджип.
— Вчера Нух рассказывал про этого переселенца: строит из себя бог весть кого, ни дать ни взять командующий жандармерией. Видно, этот тип того, чокнутый малость.
— Вон, вон, идут! — сказал Бекир Камбала.
Все повернулись: Нух и Муртаза вышли из ткацкого цеха и направились к складу с пряжей. Рабочие молча глядели им вслед, пока они не скрылись за складскими дверями. Туалетный сторож вытащил свой круглый свисток, пронзительно свистнул, закричал:
— А ну, за работу!.. Давай шевелись!.. — и скрылся
Рабочие нехотя потянулись к цеху, остался один Рыжий Ибрагим.
— Значит, тебе, Азгын-ага, больше по душе времена Джемаль-паши [79] …
Этот старик Азгын был здоровенным мужиком — метр девяносто пять росту — с пышными усами, лохматыми бровями, нависавшими ему на глаза. Он никого и ничего не боялся, любил резать правду и частенько материл даже хозяина фабрики.
— Что мне по душе, спрашиваешь? — сказал он. — Не забывай, что мне уже семьдесят. Не могу же я двадцатилетним стать… Но по мне, честно сказать, желательна сейчас война!.. Чтоб война разразилась! Только не эта бабская, ублюдочная война, что нынче устраивают… Не гляди, что крыша прохудилась, дом покосился! По мне, чтоб настоящая мужская, удалая война!.. Верхом на добром коне, как богатырь Залоглу, выхватить саблю из ножен — и вперед!.. Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!.. Во весь опор, через леса и долины!.. А явись сейчас передо мной Хызыр Алейхисселям [80] и скажи: «Проси у меня, Азгын-ага, что хочешь», не стал бы я просить ни денег, ни женщины, ни дома. А сказал бы: «Дай мне гнедого коня, статного, с тонкими ногами!..» Попросил бы я арабского скакуна, тяжелую железную палицу, щит да винтовку греческую, пятизарядную и две ленты патронов к ней. Побродил бы я десяток лет в горах, где источники холодны как лед, обломал бы я кое-кому рога, запомнили бы меня навечно… А потом пусть приходят, забирают душу мою — только не в постели, а на бранном поле или же…
79
Джемаль-паша (1873–1922) — один из лидеров партии «Единение и прогресс», пришедшей к власти после младотурецкой революции 1908 года; вместе с Энвер-пашой и Талаат-пашой составлял младотурецкий триумвират, в руках которого была вся власть в годы первой мировой войны 1914–1918 годов.
80
Хызыр Алейхисселям — букв.: «Здравствуй, являющийся в самый последний момент», одно из прозваний пророка Ильяса, который, согласно мусульманским верованиям, достиг бессмертия и способен творить чудеса.
— Вон идет твой, — сказал Рыжий Ибрагим, заметив контролера Нуха.
— Кто?
— Нух.
— Пусть идет Нух, он хороший парень. Хоть и не земляк мне, но парень хороший. К слову его прислушаться стоит, и хлеб из рук его есть можно. Не то что технический директор. Корчит из себя бог весть кого. У этого Кямурана, земляка Нуха, не найдется хлеба для народа… Хоть и образованный, хоть и ученый…
В будку зашел Нух и, кряхтя, опустился на скамейку.
— Ох-хо-хо! За что, аллах, наказываешь нас иль грехи наши тяжки?.. Да, великая находка, как бы не потерять, что уцелело, о господи!..
Рыжего Ибрагима позвали, и он ушел.
— Что такое стряслось? — спросил Азгын.
— Места живого не осталось, братец Азгын, до того устал.
— Ты это серьезно? Значит, и впрямь ничего хорошего не скажешь об этом сучьем отродье. Правда, что он был квартальным раньше?
— Говорят, был. Наш учетчик из очистительного цеха, Якуб-эфенди, хорошо знает его. Рассказывал, как он в публичном доме с девками воевал нещадно… Во все свой нос сует, до всего ему дело, везде непорядок ему чудится, такая зараза.
— Точно, зараза, шлючье семя!.. Смотри, Нух, попадет он ненароком мне в лапы, намну ему бока, запомнит на веки вечные!
— Он-то ладно! Главное — Кямуран, это он подложил нам свинью. И нашим, и вашим, и этому типу польстил, и передо мной лицемерит.
— А что он говорил, Кямуран, твой земляк?
— Говорил, дескать, вот тебе помощника взяли. Будто я устал… Меня этим не проведешь, не на такого напали. Если его называют Муртазой-переселенцем, так меня кличут Нухом из Кайсери…
— Плевать, что у него сильная рука! С нами не так просто сладить. Ох, попади ко мне в лапы, не поздоровится, кто бы он ни был!..