Московский душегуб
Шрифт:
– Наверное, Настя ноты запачкала?
– Когда я узнала, что она собирается за вас замуж, я высказала ей все, что думаю по этому поводу. Хотите знать, что я сказала?
Алеша терял терпение:
– Тина, дорогая, хоть раз постарайся быть нормальной. У меня пропала жена. Она и тебе дорога. Помоги ее найти. Хоть где она может быть, подумай!
– Я рада за нее, – холодно ответила Тина. – Наконец-то она решилась.
Алеша молча повесил трубку.
Вдовкин ночью перетащил оттоманку под вешалку.
Это было одно из его излюбленных мест, где он чувствовал
– Слышь, солдатик! Я поеду, а ты никуда не уходи, будь на связи. Да ты спишь, что ли?
– Нет, – глухо отозвался Вдовкин. – Я думаю.
– И чего надумал?
– Настя правильно ушла. Чего она хорошего видит в этом логове? Тут даже поспать нельзя, всегда какой-нибудь хам разбудит.
Алеша поехал в психушку, где горе мыкала Мария Филатовна, Настина матушка. Он ночью прикинул, что если Настя отлучилась надолго, то матушки никак не минует. Обязательно заглянет попрощаться.
Небольшая частная клиника располагалась неподалеку от Люберец, окруженная дубовой рощицей и высоким забором. Этакое престижное, чрезвычайно дорогое заведение для "новых русских", успевших сбрендить.
Живописный дом с мезонином, где немногочисленные пациенты за оплату в твердой валюте получали все; что душа пожелает, кроме здоровья.
Несмотря на ранний час – около девяти, – директор бодрствовал в своем кабинете на втором этаже и встретил Михайлова так, словно именно его тщетно дожидался все последние годы. Павел Павлович Вершинин, ретивый питомец Института им. Сербского, высокий, средних лет мужчина, одетый с иголочки, в накрахмаленном, ослепительно свежем халате и с умным, печальным лицом великомученика, был неизвестно каким врачом, об этом знали больные, но учтивой повадкой и любезными манерами он вряд ли уступал любому своему коллеге хоть из Калифорнии. Увидя в дверях Михайлова, выскочил из-за стола и затрусил, побежал к нему навстречу, растопыря руки для дружеского объятия:
– Ай-яй-яй, батенька вы мой! Что ж так редко навещаете. Рад, рад чрезмерно!., гм, извините, запамятовал имя-отчество.
Алеша от объятий уклонился:
– У вас тут лечится моя теща, Великанова Мария Филатовна. Хотелось бы узнать, не навещала ли ее вчера дочь? Выясните, будьте добры.
Сбитый с толку его странным тоном, Павел Павлович тем не менее обходительно подхватил его под руку и подвел к окну.
– Какая природа, а?! Благодать какая, а?! Постоишь вот так у окошка часок-другой – и душа, право слово, отмякает. Как вас зовут, дорогой, извините, не расслышал?
Алеша назвался, чувствуя, как его обволакивают, размягчают незримые токи, исходящие от доктора и сонным маревом зависшие в кабинете. Он и не заметил, как очутился в кресле за низеньким столиком, накрытым для кофе, напротив лучезарно улыбающегося Павла Павловича, и рядом суетилась крупнотелая женщина, тоже в белом больничном халате и тоже с отрешенным смеющимся лицом.
– Вот, извольте, свежайшие булочки, – угощал доктор, – Медок, извините, с Алтайских предгорий – лучшее лекарство от неврастении… А это – Кира Семеновна,
– Не надо смазок, – отказался Алеша. – Проводите к теще.
– Проверьте заодно, Кирочка, в бухгалтерии, как там с оплатой, – виновато обернулся к Михайлову. – Знаете ли, благословенные рыночные отношения, никому нельзя доверять. Каждый, знаете ли, так и норовит подлечиться на халяву. А овес-то нынче дорог!
Павел Павлович так сипло и громко вдруг захохотал, что Алеша опешил.
– Ты вот что, доктор, – бросил хмуро. – Хватит театра. Если тещу уморил, так и признайся, облегчи душу.
Через двадцать минут он вошел в комнату с зарешеченным окошком, где четвертый год выздоравливала прекрасная горбунья Мария Филатовна. Сидела она на кровати, поджав под себя ноги, запеленатая в цветастый халатик, и места занимала ровно столько, сколько подушка.
– Оставьте нас одних, – попросил Алеша.
Кира Семеновна предупредила:
– Так-то она спокойная больная, но иногда плюется.
– Ничего, оботрусь.
Последний раз он видел тещу около года назад, когда вместе с Настей заезжал поздравить ее с днем рождения.
С тех пор Мария Филатовна ничуть не изменилась и, кажется, так и просидела на кровати, не вставая, в этой же самой позе. На худеньком лице лукавые светящиеся бусинки глаз. Выражение полной сосредоточенности, словно прислушивается к какому-то тайному звуку. Горба, когда сидит, не видно: она вся как небольшой бугорок с радостной птичьей головкой. Как всегда, Алеша поразился тому, что нет в ее облике ни единой черты, напоминающей Настю, и опять грустно усомнился – ее ли это мать?
– Мария Филатовна, вы меня слышите?
Женщина раздраженно махнула рукой: не мешай, дескать, разве не видишь, я занята. Настя навещала мать раза два-три в неделю, и, по ее словам, Мария Филатовна бывала иногда совершенно нормальной и разговаривала с ней. Этому Алеша не верил. Собственно, он заглянул в палату по инерции, ни на что не надеясь. Все, что надо, он уже узнал: вчера Настя сюда не заезжала.
Не оставила следок.
– Хорошо вам тут, – сказал Алеша. – Ниоткуда не дует, чисто, светло. А тут носишься целыми днями неизвестно зачем, да еще теперь и Настенька куда-то подевалась.
Услышав имя дочери, Мария Филатовна встрепенулась, вытянула шейку и попыталась поймать гостя прицельным взглядом, но это ей не удалось. Взгляд скользнул мимо, ему за спину, как неудачно пущенная стрела.
– Если бы знал, где она, обязательно к вам бы привез, – посулил Алеша.
– Змеи, кругом змеи, – прошамкала старуха беззубым ртом. – Гляди, ужалят доченьку. Змеи и выдры. Вон под шкафом сидят.
В комнате не было шкафа: стол, кровать и две тумбочки – одна у кровати, другая под окном. Меблировкой не баловал больных Павел Павлович.