Москва закулисная - 2
Шрифт:
– И вы...
– Конечно, набрал.
– Там вы в первый раз попробовали алкоголь?
– Нет, еще в Ленинграде до войны. У меня приятель был - Головастиков, и его папа с мамой варили бражку. И вот помню: он вытаскивал из-под кровати жбан, мы трескали по стаканчику и шли на первомайскую демонстрацию. Но... южносахалинская сакэ кончилась, и меня перебросили на Курильские острова, где я оттрубил пять лет. Именно здесь во мне проснулась страсть к театру, о котором раньше и слышать не хотел. Хотя я из театральной семьи (отец Кирилла Юрий Лавров - был одним из лучших актеров Киевского театра имени Леси Украинки.
–
– А страшные были?
– Это когда мне череп проломили. Ночью я возвращался в свою землянку, согнулся под шквальным ветром в надвинутой фуражке и вдруг почувствовал страшный удар. Очнулся только утром в грязной луже с кровью, так и не поняв, кто же меня хотел убить. Спасла меня большая звезда на фуражке, которую накануне прислала мама. Звезда вся была разбита и вмялась в лоб. Вот дырка только осталась, видишь?
– А в переносном смысле артист Лавров получал по морде?
– У меня есть черта, не знаю, как это называется: я болезненно переношу попытки унизить меня, оскорбить. Был такой случай... в Киеве. Я приехал в Киев к отцу работать после Курил. Но, поскольку не имел законченного среднего образования, меня взяли только в вспомогательный состав. Как молодого коммуниста меня "бросили" на комсомольскую организацию в театре. И вот наша актриса Вера Улик решила вступить в партию, попросила у меня рекомендацию. Я, конечно, дал. На другой день меня вызывает директор театра Гондарь, который был близким родственником Хрущева (он ногой все двери открывал, и его боялись).
– Ты дал рекомендацию Улик?
– Да.
– Ты не понимаешь, что ты сделал? Она же еврейка.
– Ну и что? Я не понимаю, что вы мне говорите.
Он перегнулся через стол:
– Жаловаться пойдешь? А я скажу, что этого не было. Мне поверят, а тебе нет.
Для меня это было таким потрясением, что я тут же кинулся в райком партии, написал заявление, где изложил все и закончил: "С этим человеком в одном театре я работать больше не могу". Тогда я верил в высшую справедливость.
– Взяли и накатали бумагу не на кого-нибудь, а на зятя главы государства. Хотелось бы понять природу поступка - смелость или глупость?
– Наивность. Она даже сейчас сохранилась. И сейчас бывают моменты, когда я совершенно не могу перенести несправедливости, отчего способен наделать глупостей. У Константина Симонова, помните, в книге "Последнее лето". Вот он точно усек, когда писал, как генерал Серпилин (его в кино играл Папанов) пошел к Сталину, чтобы все тому выложить начистоту. "Серпилин, выходя из кабинета, вдруг отчетливо понял, что жаловаться некому". А я верил, что есть кому.
– И чем ваше "хрущевское" дело кончилось?
– Тем, что меня каждый день стали вызывать в райком и просили забрать заявление. А бумага-то отдана. Надо реагировать. Горком, обком, наконец меня вызвали в ЦК компартии Украины. В большом кабинете маленький человечек усадил меня рядом с собой и полчаса расспрашивал про дела театра, ни слова не говоря о моем деле. После этого меня на черной машине отвезли в театр. Главная театральная сплетница Киева раззвонила всему городу, что меня "доставили". Историю попросту закрыли. Но в Киеве я работать не смог. Хрущевский зять сгноил бы меня. И тут я
– М.Р.).
– Но тогда, Кирилл Юрьевич, вам было двадцать пять, а сейчас семьдесят два. Сейчас вы верите в справедливость или возможность справедливости? спрашиваю я вас, спрашивают себя нормальные люди.
– В этом смысле я давно потерял надежду.
– А вы не жалеете, что так и не получили актерского образования, став на самом деле очень сильным профессионалом?
– Как не жалел? Всегда чувствовал, и по зарплате, которая была самой маленькой. И тогда, когда меня предложили перевести из вспомогательного состава в основной - коллеги возмутились: "Как можно? У него же нет образования".
– У вас такая актерская фактура, что мне трудно поверить, будто вам по-настоящему может удаться роль негодяя.
– Но почему же? Я играл плохого секретаря обкома в фильме Трегубовича. Я убил Тузенбаха в "Трех сестрах" у Товстоногова. В "Четвертом" я сыграл акулу капитализма - Чарлза Говарда, и после этой роли меня как артиста наконец признал отец. Я играл одну из своих любимых ролей - Молчалина в "Горе от ума".
Ой, да я вижу, я вас совсем обкурил. Сейчас форточку открою.
– Спасибо за заботу о трудящихся. Но Молчалин - это вершина вашей мерзости? То есть не вашей лично.
– Да. Сперва я репетировал его бездарно. Но Товстоногов использовал мою фактуру, узнаваемость, и это ложилось на его современное видение молчалиных. Ведь он же, Молчалин, на цыпочках и не богат словами, а делает все расчетливо, ради карьеры. Я таких много видел инструкторов, депутатов, которые отлично понимали, что живут не по совести, а как надо.
– Вот! Ваша депутатская жизнь - отдельная глава. Но прежде - мне кажется, вы недооцениваете собственные возможности в создании образов негодяев. Вот ведь Ленин - ваш персонаж, не отпирайтесь.
– Тут все неоднозначно. Я все-таки не верю в таких людей, которые с юности становятся мерзавцами. Вот смотрите - маленький, плюгавенький, лысенький, и в течение года он объединяет, организует и заваривает такую бучу... А ведь до него были люди. Как этот смог?
– Кстате о внешности вождя. Тому, что Калягину дали роль Ленина, я нисколько не удивляюсь - маленький, плотненький, динамичный. А вы - с мужественным, даже красивым лицом, с военно-спортивной выправкой. Спокойный, если не сказать флегматичный. Опять же волосы на голове имеются.
– На Ленина я пробовался на "Мосфильме" у покойного режиссера Рыбакова полное фиаско. И после этого отказал Трегубовичу, который затеял снимать "Доверие". Он прислал ко мне в театр гримера, и тот чего-то подклеил, подрисовал кисточкой на моем лице. Надели кепку и... меня утвердили. А тут еще в Финляндию на съемки надо было ехать. Опять же приятно. Кеша Смоктуновский играл - вдвойне приятно. В театре я сыграл Ленина четыре раза и дважды в кино. Критики нашли, что у меня ленинский прищур и я говорю голосом Ленина... Нет, с ним все неоднозначно. Все его жестокости известны, а наряду с этим показная (а может, и непоказная) простота и скромность. Ведь он своего коменданта за спиленное дерево разжаловал.