Мой бедный богатый мужчина
Шрифт:
– Яков Михайлович?
– Слушаю вас.
– Это говорит отец Милы. – Баритон звучал самоуверенно и даже немного снисходительно.
– Кто, простите?
– Отец Милы, вашей падчерицы.
– Подождите, пожалуйста, я перейду к другому телефону.
Розенберг накинул халат, взял с базы радиотрубку и спустился в гостиную, поближе к горке с успокоительным алкоголем.
– И что же вы от меня хотите? – спросил он не слишком дружелюбно.
– Поговорить. Вы можете сейчас разговаривать?
Забыв, что собеседник его не видит, Розенберг кивнул. Потом спохватился и сказал: «Да, конечно». Открыл окно, раскурил трубку и плеснул
Слушать голос Милкиного отца было неприятно, это был голос из прежней Олиной жизни, а он всегда сходил с ума от ревности, когда думал о том, как она жила до него. Даже после того как она умерла.
Он хорошо помнил момент, когда эта жгучая ревность, тоска по тому, что он не властен над Олиным прошлым, впервые посетила его. Незадолго до их свадьбы Оля пригласила его домой, рассчитывая, что ее отец уйдет с Милой гулять. Но зарядил дождь, никто никуда не ушел. Вместо этого сели пить чай, и Олин отец достал альбом со старыми фотографиями.
На большом фотопортрете Розенберг увидел молодую женщину с прической «итальянка», большими пластмассовыми серьгами, ярко накрашенную. Одета она была в бирюзовый свитер тонкой вязки с оборочками по воротнику и плечам, длинную юбку с черным широким поясом и пластмассовые туфли-мыльницы. Все это: и серьги, и браслеты из разноцветной пластмассы, и огромная пряжка в виде бабочки на поясе – было ужасно несовременным, и от этого Оля казалась совершенно чужой, посторонней женщиной. Неужели на фотографии изображена та же Оля, что сидит сейчас рядом с ним? Неужели она жила в те, уже далекие, восьмидесятые, наряжалась в эти чудные шмотки, которые, может быть, еще лежат у нее на антресолях, упакованные в старый чемодан, бегала на свидания, любила, ложилась с кем-то в постель… А его тогда рядом с ней не было…
«Та, чужая женщина осталась в прошлом, запертая в глянце фотобумаги, и теперь Оля моя, только моя, – уговаривал себя он, крепко сжимая под столом ее руку. – Что было, то прошло».
Женившись на Оле и переехав к ней жить, Розенберг первым делом отыскал старые вещи, в которых она была на той фотографии, и тайком вынес их на помойку, как Иван-царевич – лягушачью кожу.
Странно, что на Милку эта его ревность совершенно не распространялась. Он ни разу не спросил жену про Милкиного отца, потому что нисколько им не интересовался. Дочка словно бы зародилась сама по себе. И теперь у них был ребенок, о котором надо заботиться, – вот и все, о чем он думал.
«Почему я должен слушать голос человека, с которым моя Оля когда-то спала? Она давно умерла, и зачем мне этот голос из ее прошлого, того прошлого, что было еще до меня? Как там поет Кинчев: «Но свет ушедшей звезды – все еще свет».
Он залпом выпил виски, налил себе еще и спохватился:
– Так что вам угодно?
– Я хотел узнать, когда Мила приедет.
– У ее мужа через две недели здесь защита диссертации… – «К чему я это говорю? Я вовсе не обязан перед ним отчитываться!» – Если вы хотите ее видеть, оставьте номер, она с вами свяжется.
– Мила знает мой номер. Мы виделись перед отъездом, она у меня была. Мне больно думать, что если бы не переезд на другой конец страны, она, возможно, не нашла бы времени навестить отца.
Голос обрел уверенные нравоучительные интонации, и Розенберг вновь подумал, что определенно где-то его слышал.
– Все эти годы мы с Милой привыкли думать, что ее отец я, – спокойно
– Я перед Милой не виноват! – Голос собеседника повысился и от этого стал еще более знакомым. – Я зарегистрировал ее и платил алименты. Родить ребенка – это была целиком идея ее матери, хоть я и предупреждал, что женат и разводиться не буду…
– Прекратите, пожалуйста! – почти умоляюще сказал Розенберг. Ему невыносимо больно было слушать, как небрежно этот человек упоминает об Ольге.
– Я выполнял свой долг перед семьей.
– Не сомневаюсь. Просто не нужно мне об этом рассказывать.
– Вот именно! Когда вы поженились, я самоустранился, чтобы вам не мешать. Я желал ей только счастья.
«Пожалуй, дело не в этом, – подумал Розенберг. – Просто ни Оля, ни Мила тебе были не нужны, вот ты и придумал благородную причину, чтобы о них не заботиться! Если бы ты хоть немного думал о Миле, то должен был появиться после Олиной смерти и поинтересоваться, как твоему ребенку живется с посторонним, в сущности, человеком. Но ты же не появился. О, я хорошо представляю, как все это было. Задурил голову девчонке, наверное, рассказывал ей сказки о великой любви, настолько возвышенной, что можно и не жить вместе. Что ты ей говорил: жена меня не понимает, люблю только тебя, но бросить ее не могу, не будем делать чужое горе фундаментом своего счастья, брак убивает любовь? А, вот еще: я все время боюсь назвать жену твоим именем! Влюбленная женщина глотает эти пошлости, не давясь… Бедная Оля! Неужели она не понимала, что такие отношения всегда обречены? Обычно женщина живет жизнью мужчины, но мужчина жизнью женщины – никогда. И если женщина – не часть его жизни, то она для него никто. И дети ее тоже никто».
– Я что-то не пойму, зачем вы мне позвонили, – сказал он. – Чтобы рассказать, что у вас есть семья? Так мне неинтересно. Лично я ни в чем вас не виню. Если Мила при личной встрече вас чем-то обидела, я готов за нее извиниться. Я поговорю с ней, объясню, что жизнь сложилась, как сложилась. У вас, как вы сами сказали, своя семья, а у нас – своя.
– Но я хочу общаться с дочерью! – заявил собеседник.
– Вам никто этого не запрещает. Разве Мила не оставила вам свои координаты?
– Оставила. Но я хочу, чтобы вы с ней поговорили.
– Я же обещал!
Розенберг с раздражением заметил, что его трубка погасла, а спички кончились. Прижимая телефон плечом и не выпуская стакан из руки, он пошел на кухню.
– Вы не поняли, она не отказывается со мной общаться.
– Так чего вы вообще хотите?! – Розенбергу надоело сдерживаться.
– Я хочу, чтобы вы уговорили ее вернуться из Магадана. Зачем она туда поехала? Здесь у нее семья, близкие…
– Теперь ее семья – это муж. Двадцать лет вы прекрасно жили без нее, что вам теперь-то приспичило? Или, – догадался вдруг Розенберг, – о вас стало некому заботиться?
– Да как вы смеете со мной разговаривать таким тоном?! – Знакомый барственный голос мгновенно сорвался в визг, и Яков Михайлович понял, что попал в точку.
«С какой стати я должен гадать, откуда знаю его голос? – разозлился Розенберг. – Надо просто попросить его представиться!»
Но вместо этого произнес в трубку совсем другое.
– Если вам что-то надо, сообщите мне. Но от Милы отстаньте, дайте ей спокойно жить, – твердо сказал он и подумал: жаль, что Оля не дожила до этого момента, женщинам нравится, когда отвергнувшие их мужчины впадают в ничтожество.