Мой дед Лев Троцкий и его семья
Шрифт:
8 сентября [1935 г.]
Давно ничего не записывал. Приезжал доктор из Р[ейченберга, Чехословакии], очень дружественный, «свой», – лечить. Заставил много гулять, чтоб проверить ход болезни. Положение сразу ухудшилось. Анализы, по обыкновению, ничего не дали. Так прошло две недели. После отъезда доктора я перешел на лежачий образ жизни и скоро поправился. Начал работать, все больше и больше. Нашли русскую машинистку, – это для меня спасенье, в буквальном смысле слова. Стал диктовать – очень много, легко, почти без утомления. В таком состоянии нахожусь и сейчас. Вот почему о дневнике и думать забыл.
Вспомнил о нем потому, что вчера получились от Левы копии писем Александры] Льв[овны Соколовской] и Платона! От Сережи и о Сереже нет ничего: весьма вероятно, что сидит в тюрьме…
Письма Александры Львовны и Платона говорят сами за себя.14 августа 1935 г.
Дорогой
Здоровье мое сносно, надеюсь еще повидать ребятишек, т. е. не умереть до этого. О самочувствии, конечно, говорить не приходится. Но я очень вынослива и надеюсь, что и теперь не изменю себе.
Платон очень просит фотографию Севушки. Я уже собиралась послать ему ее, хотя мне и очень жаль расстаться с ней. Теперь надеюсь, что Вы ему пошлете непосредственно. Не забыл ли Севушка русский язык? А нас помнит ли?
Крепко, крепко его целую. Где у Вас Сергей?
Обнимаю и целую.
Ваша Алекс[андра]На полях письма, напротив указанного в Кирове адреса, Троцкий сделал приписку: «Новый адрес Саре [Якобс-Вебер] сообщен».
1 августа 1935 г.
Дорогие мои! Так я ничего и не получил от вас до сего времени, кроме единственной весточки с чеком мартовским на Торгсин. Но он еще так и гуляет, весьма вероятно, что в конце концов окажется просроченным, и я, вероятно, верну его вам. От сынишки я так письмеца и не получил. На ряд своих писем со старого места я имел извещения о доставке, не знаю, как будет здесь, быть может, все же я когда-либо дождусь от вас весточки о моем мальчонке. Такой большой чек вы мне зря послали, лучше бы его минимум рассрочить приемов на 10–15, с меня хватило бы и того, и лучше было бы. Здесь есть Торгсин. Если я все же после всяких странствий старый чек реализую, то поделюсь с бабушкой, которая сейчас, оказывается, не здесь, как я думал, а в районе Увате. Здоровье мое понемногу поправляется, а вообще-то я здесь – совершенно неожиданно – на 5 лет. Начинаю новую полосу после того, как был на путях стариков Лафаргов [159] и чуть не оказался вместе с нашей Зинушкой. Привет горячий от меня и самые лучшие пожелания. Надеюсь, что Вы порадуете меня весточкой о Севике, его здоровье, учебе, шалостях. О фотографиях его так пока ничего и не знаю, очень тяжело. Обнимаю, целую мальчонку и всех вас.
Ваш П[латон]Из книги Н. Иоффе «Время назад»
С Александрой Львовной Соколовской я была вместе на Колыме в 1936 году…Александра Львовна на память читала мне письмо, полученное ею от Льва Давыдовича после смерти Зины. Я запомнила первую фразу: «Дорогой друг, я не могу понять, почему судьба так ужасно наказывает нас».
«Дорогой друг» в этом случае не было формой обращения, она действительно была для него дорогим другом в течение всей его жизни.
Несмотря на всю ее простоту и человечность, Александра Львовна представляется мне фигурой из какой-то древнегреческой трагедии. Имея за плечами 40 лет партийного стажа, царскую тюрьму и царскую ссылку, оказаться в лагере с клеймом «враг народа»…
Когда я уезжала из Магадана на трассу, прощаясь, она говорила мне: «Если ты когда-нибудь прочтешь или услышишь, что я признала себя виноватой, – не верь этому».
Из книги Л.Д. Троцкого «Дневники и письма»
29 сентября [1935 г.]
Вот уже десять дней, как я в госпитале в Осло… Почти двадцать лет тому назад, улегшись на кровать в мадридской тюрьме, я спрашивал себя с изумлением:
Из письма Л.Л. Седова Н.И. Седовой
16. IV [19]36 [г.]
Милая мамочка!
Получил твое письмо от 12.IV. Ты уже несколько раз поднимала вопрос о том, что П[апа] был по существу прав (в том числе и в своем резком письме Д. [160] и пр.).
Я отмалчивался, хотя и хотелось тебе написать, что не хотел тебя, мамочка, огорчать. Но я, мамочка, с тобой, к сожалению, совсем, совсем не согласен. Наоборот, мне кажется, что все Папины недостатки с возрастом не смягчаются, а, видимо, в связи с изоляцией, болезнью, трудными условиями – трудными беспримерно – углубляются. Его нетерпимость, горячность, дергание, даже грубость и желание оскорбить, задеть, уничтожить – усиливаются. Причем это не только «личное», а прямо какой-то «метод», и вряд ли хороший метод в организационной работе. Что делать? Ничего, терпеть, если можно так сказать. Ибо основное не в этом, это пустяки по сравнению с основным, с тем, чем является Папа не только для меня, конечно…
…Т. е. то, что делал Папа (и делает слишком часто) и что, в частности, отражало его недопустимо резкое письмо ко мне [161] . Недопустимое в особенности потому, что письмо не равное равному, а написано, когда знаешь, что тебе так или даже 1/10 от «так» не ответят. И это все также связано с друг[им] недостатком, серьезным недостатком в политике. П[апа] никогда не признает свою неправоту, даже свое участие в общей неправоте. Поэтому он не терпит критики. Когда ему говорят или пишут то, с чем он не согласен, он это либо игнорирует, либо отвечает [162] резкостями. Все привыкли к тому, что Папе лучше не писать или не говорить о том, с чем он не согласен. Нет, мамочка, это не метод. (Я не говорю о том, когда Папа «ухаживает» за кем-нибудь, – это совсем другое дело.)
…Таких и подобных фактов больше чем много, и в каждом случае, к несчастью, Папа немедленно же ищет виновников – действительных или мнимых, ибо он об этом даже не задумывается, они ему нужны для собственной разрядки…
Людей же надо беречь. Скучно это, я знаю, но что делать.
Ругать их надо, и крепко, но не переходя известной черты, но и беречь – они ведь на каждом углу не стоят, их мало, они нужны.
Возьмем вопрос о Секретариате. Плох он, работает плохо и пр. И пр. Все это верно. Но разве это позиция? Если плохи люди, надо их заменить лучшими, если эти плохие все же лучше других еще более плохих или если друг[ие] обстоятельства мешают заменить этих – нельзя их ругать и ругать, презрительно игнорировать или оскорблять или раздавать им пинки… Я писал Папе год тому назад, что этот С[екретариа]т к настоящей работе не способен, что надо искать другие выходы. Если этих выходов нет – надо терпеть, а не давать затрещины при всяком случае. Что это дает? Делу, работе, этим товарищам – ничего. Известное удовлетворение самому Папе? Нет, это неправильно.
Взять вопрос о Р. М[олинье]. Надо честно сказать, чтоП[апа] (и не он один) ошиблись, что поддержка систематическая Р. М[олинье] в прошлом была неправильна. Папа этого никогда не сделает, а будет искать очень остроумных и тонких доводов, чтобы доказать, что все было правильно.
…Не стоит больше писать. Организационные и личные отношения (последние в нашей среде являются лишь частью первых) не являются Папиной личной сильной стороной, и в этой области – и только в этой области – нет у него «правоты», хотя хотелось бы, чтобы и здесь он был прав – да нет этого. Лично я хотел бы как можно скорее развязаться с редактором [163] . Я несколько лет жизни потерял, зарывшись в бумаги, письма, переводы, пересылку. Мало чему научился, не было времени ни читать, ни «развиваться», а пользы для дела вышло ой как мало, пинков же много [164] .
Не огорчайся из-за этого письма, мамочка, я уже очень давно пришел к этим выводам, – но ведь не это основное, что делает Папу единственным, незаменимым – для нас сегодня, для многих и многих других позже.
Всегда твой [Л.Л. Седое]
Часть третья Сергей Львович Седов Москва, Красноярск, Воркута, Красноярск 1935–1937 годы
Анатолий Азарх [165] . Письмо к Юлии Аксельрод в Нью-Йорк