Мой холодный Эрих. Книга первая
Шрифт:
– Эрих Рудольфович, пожалуйста, – говорю тихо, но достаточно громко, чтобы он услышал.
– Я жду.
Берусь за трусики, но не решаюсь их стянуть, вожу большим пальцем под резинкой.
– Эрих Рудольфович, – очень жалобно произношу.
– Хорошо, оставайся так, продолжаем урок, – он встает, подходит к доске и что-то пишет. – Избранная рада была упразднена в 1560 году…
Весь урок стою, не поднимая глаз. Без одежды зябко, кожа покрывается пупырышками. Переминаюсь с ноги на ногу и начинаю немного дрожать. Он замечает, что я мерзну.
– Можешь
Хватаю рубашку и натягиваю на себя. Застегиваюсь. Но всё равно как-то холодно.
После моего публичного раздевания в классе воцаряется тишина, его слушают внимательно, записывают и он спокойно досказывает тему. Со звонком облегченно выдыхаю. Закончилось мое мучение.
– Все свободны, – говорит он, отряхивая ладони от мела, – Левиц, задержись.
Народ с грохотом поднимается со стульев и покидает класс. За последним человеком захлопывается дверь и Эрих задвигает защелку. От этого мне немного не по себе.
Он подходит ко мне и прислоняется к парте напротив.
– И вот что мне с тобой делать? – задает он этот вопрос в никуда.
Молчу, разглядываю свои руки, дергаю заусенец на пальце.
– Не дергай, – говорит он мне, – потом долго будет заживать.
Поднимаю на него глаза и глядя ему в лицо, засовываю палец в рот и дергаю зубами заусенец со всей силы до крови.
– Ну вот, что я и говорил. Больно?
– Нет, – отмахиваюсь я и неожиданно взрываюсь, – зачем вы меня оставили, Адольф Рейхович? Ну, не для того же, чтобы поговорить о моих заусенцах? Если собрались наказывать – то наказывайте уже.
Он вздыхает и приподнимается.
– Ложись на парту.
Ложусь животом на свою парту, на брюки, руки в замок, голову на запястья. Копец, я попал.
Он подходит ко мне ближе, поднимает мою рубашку повыше и стягивает трусики почти до колен. Холодный воздух обволакивает голую попу. Слышу, как Эрих расстегивает ремень своих брюк. Зажмуриваюсь и жду.
Ребром ремня касается моих ягодичек, проводит выше к копчику, затем неожиданно и сильно бьет по попе. Вздрагиваю и стискиваю зубы.
– Как меня зовут? – спрашивает он.
– Адольф Рейхович, – назло ему говорю я.
Он бьет сильнее и уже раза три-четыре, прежде чем снова спросить:
– Как меня зовут?
– Адольф Рейхович, – повторяю я.
– Противный пацан…
Он продолжает бить, не останавливаясь, несколько раз, наверное, десять или больше. Попа горит, блин, мне реально больно.
– Как меня зовут?
Я молчу.
Он ударяет снова и снова, бьет и повторяет одно и то же. Копец, на попе, наверное, не осталось ни одного живого места – всё пылает огнем. Слезы выскакивают сами собой и катятся по щекам.
– Эрих Рудольфович, – выдавливаю я, но очень тихо.
– Громче, – властно требует он и бьет ещё раз.
– Эрих Рудольфович, – говорю я уже громко.
Он кладет свою руку на мою попу и начинает её гладить. Мне больно и неприятно.
– Надеюсь, ты наконец-то смог выучить, как меня зовут, и мы не будем больше к этому возвращаться?
Молчу.
Он
– Не слышу!
– Д-да, – отвечаю чуть заикаясь.
– Хорошо.
Он проводит рукой по ягодичкам, расширяет щелочку и дотрагивается до ободка моей дырочки. Мне очень неприятно и становится страшно. Я ерзаю. Что он задумал? Что он хочет сделать?
– Ты девственник? – спрашивает он. – Никто не касался твоей попы?
– Девственник, – отвечаю я сквозь слезы.
Ну да, с учетом того, что я попал сюда за изнасилование, то да, девственник. Но с парнями я ни разу, и не собираюсь, я не гей.
– Повернись, – он убирает руку.
Поднимаюсь и тянусь к трусикам.
– Я не разрешал тебе надевать трусы, – властно заявляет он и снова бьет по попе.
Вздрагиваю и поворачиваюсь к нему. Хорошо, что у меня длинная рубашка, она спадает и закрывает попу и «непопу» тоже. Видок, конечно, у меня тот ещё. Весь красный, потный, волосы мокрые, по щекам текут слезы, я вытираю их рукавом рубашки, но он перехватывает мою руку и убирает с лица.
– Я не разрешал тебе вытирать слезы.
Да, копец, просто.
– Убери руки за спину.
Убираю руки за спину, сцепляя их в замочек, опускаю голову, волосы спадают на лицо, смотрю в пол. Хоть я весь согрелся после порки, но голые ноги всё равно замерзли, поджимаю пальчики.
Он поднимает мою голову за подбородок, убирает с лица волосы и смотрит мне в глаза. Высокий, сука, и сильный, если будет бить по щекам, то больно. А я мелкий для своих лет, не расту, фиг знает почему, может, потому что рано курить начал. Да и не вырасту больше.
– Милая мордашка… но сколько шрамов, – прищелкивает он языком.
Да, сколько? Не так уж и много. На подбородке рваный и зашитый, это я десятилетним улетел со скейта. Много лет уж прошло – зажил, почти не видно его. Под правой бровью небольшой шрамик, это я в тринадцать упал на острый камень, не сам упал, помогли, когда били. На лбу короткая тонкая черточка, едва заметная, это я даже не помню откуда. Ну, а самый любимый на левой скуле от рикошета. Тогда мне было шестнадцать. Стреляли по банкам из настоящего боевого пистолета. Каким макаром из «Макара» отлетело в меня, фиг знает. Слегка мазнуло по щеке, хорошо, что не в глаз. Он еще не видел на руках и ногах. А да, я же сейчас весь урок стоял перед ним в одних трусиках, может, и разглядел всё. Да и вообще – шрамы украшают мужчину.
Он расстегивает пуговки внизу моей рубашки и распахивает, смотрит туда, на него. Изучает.
– Вырос. Уже достаточно большой для взрослого, – одобряет он. – Сколько тебе лет?
– Девятнадцать, – хмуро отвечаю на вопрос.
– Красивый он у тебя. Интересно, какой он, когда полностью эрегированный?
Мне, копец, стыдно, начинаю переминаться, отворачиваю голову в сторону.
– Надеюсь, ты усвоил урок и не доставишь мне больше проблем?
Молчу. Не смотрю на Эриха.
Он дотрагивается до моего малыша и сдавливает кончик.