Мой товарищ
Шрифт:
— Ты не заболел ли? Или подрался с кем? Что-то ты все юлишь и вертишься около меня, не идешь играть на улицу? — говорит мне мать.
— Я не хочу играть, я уже наигрался, — лепечу я, а сам думаю: «Да и ты завертелась бы, если бы над тобою такая беда стряслась».
И тут раздались крики, топот, шум, и во двор, точно буря, ворвалась старуха Ильичева, а с ней ватага ребят и толпа баб. Бабка Мариша несла в руках гирю от безмена, позади шел этот дурак, наш Арсен, а за ними все остальные. Каждому хотелось узнать, чем кончится это
— Ган, хорошее это дело? — кричит еще в воротах бабка Мариша.
— А что такое, бабушка? — бледнеет мать.
— Погляди, полюбуйся, что наделал сынок твой любимый, «мальчик тихонький», Федя твой! Безмен-то наш он изничтожил! — И она показывает гирю от безмена.
— Я за своего Федю ручаюсь. Мой Федя не станет делать этого, — говорит мать.
— А вот и сделал, вот и сделал, чтоб у него руки отсохли! — кричит, рассвирепев, бабка Мариша. — Ты ручайся за него, ручайся, он тебе еще не то утворит.
— Федя, признавайся, ты? — спрашивает мать.
— Не… не… я, не я это, — заплакал я.
— Нет, он! Он и Легкий Васька разрубили безмен. Они из него пистолет сделали, а гирю мне не дали, кинули под печку. И крючок, что хлеб зацепливал, забросили туда, и все осколочки. Я все вам достану, — выкладывает Арсен.
Я готов был убить этого предателя. Как я ненавидел ого! Но в эту минуту я ничего не мог поделать. Однако ничего, я после с ним расквитаюсь, только бы живу остаться!
— Ну-ка, ну-ка, милый, достань, достань мне остальное! — просит бабка Мариша.
И все спешат в нашу избу. Арсен спокойно вытаскивает из-под печки все, что осталось от безмена. Бабка Мариша схватывает обломки и бежит домой, показать их старосте.
А я остаюсь в амбаре с матерью.
— Ну, теперь тебе больше не жить, — говорит мне мать. — Идем со мной в хату!
Она положила решето на кадушку, медленно и устало направилась в хату. Я, как приговоренный к смерти, покорно следую за ней. В хате мать не спеша достает веник, крепко зажимает его в руке и подходит ко мне…
Тупая боль разливается по моей спине, голове, рукам, и чем мать сильнее бьет меня, тем меньше чувствую боль. Мать и в самом деле забила бы меня до смерти, если бы не бабка Алена, эта всегдашняя наша спасительница. Она и тут выручила меня. Услыхав шум, бабка прибежала на помощь.
— Очумела ты, что ли? — кричит она на мать, выхватывая меня из ее рук. — Разве ж можно так бить ребенка?
— Как же я соседям в глаза взгляну, если сын мой безмены крадет? — плачет, убивается мать.
— Глянешь, глянешь, да еще как! У соседей тоже дети есть, тоже шалят иной раз. Все хороши. Подрастут — поумнеют. Купи им новый безмен, вот и весь разговор. Он полтину и стоит-то. А ребенок нешто не дороже!
Мать сидела на лавке, убитая горем…
Я рассказал о своей беде Легкому, и мы решили было запороть Арсена крапивой. Пусть знает, как ябедничать и выдавать своих. А потом одумались, поняли, что если Арсен наш дурак,
Тут вскоре подошли такие события, что мы забыли про все на свете, и наши огорчения отступили на задний план…
Слух прошел по деревне, а потом и по всей округе, что революцию в Москве, Питере и других городах царь задушил и что всех ораторов арестовывают и сажают в тюрьму, ссылают на каторгу, а некоторых даже на виселице вешают. И в наших местах, особенно на заводах — в Дятькове, Ивоте, Бытоши и Стари, — начались аресты. На Ивоте из наших деревенских ребят многих позабрали, посажали в тюрьмы, а кое-кого и в Сибирь отправили, на каторгу. Фанаса Горшкова, чьи книжки я читал, Захарова дядю Василия и его друга, Петра Савкина, угнали в Сибирь, а некоторых в ссылку спровадили в Архангельскую губернию, к самому Белому морю, к берегам Ледовитого океана. Даже с родными проститься не дали.
Бабка Захарова, точно по покойнику, плакала по своем сыне, старуха Горшкова — по Фанасу, а у Савкиных теперь тоже каждый день стон стоял.
А некоторые возрадовались, особенно лавочники наши, да и Тихонок.
— Вот хорошо-то, хо-хо, хо-хо! — подхохатывал он. — Вот помог-то бог и Николай-угодничек нашему царю-батюшке! Всех их, всех нужно бы на виселицу, разбойников! Чтоб с корнем вон заразу такую!
Легкий только глазами посверкивал. Он не любил своего дядю и раньше, а теперь просто возненавидел его.
— Эх, нет у меня револьвера настоящего! — говорил Вася мне. — Я бы его, этого Тихонка… Ишь ты, богу молится, в святые лезет, а сам всех удавить готов! Первый разбойник, а притворяется тихоней. Ты знаешь, он все деньги прикарманивает, даже те, которые мой батя в каменщиках зарабатывает. У него в столе столько денег, что и не пересчитать!
Все в нашей деревне притихли, даже мы, ребятишки, ждали новых бед. Мужики ходили нахмуренные и тревожные.
— Ну, быть теперь беде, — говорили они друг другу.
Какая беда, никто не знал толком, но что беда будет, никто не сомневался.
И точно, беды вскорости к нам в деревню нагрянули.
Первым долгом назначили к нам стражника на постоянное жительство. Раньше один только урядник в волости жил. Стражников и в другие деревни назначили — в Бацкено, Сельцо, Колпу и Голоясево. А в село Немеричи прислали десять казаков, охранять земского начальника.
Этот земский начальник был для нашей округи настоящим бичом. Он верховодил над двумя волостями: нашей, Бытошевской, и соседней, Снопотской. Ему подчинялись два старшины, два урядника, несколько стражников, десятка три старост и столько же десятских. А также мужики всех деревень обоих волостей. Он одни и судил мужиков, и его суд считался правым.