Мой товарищ
Шрифт:
Мы тоже вертелись здесь и слушали, хотя еще многого и не понимали.
Ораторы нам очень нравились. Ходили они в ботинках, в узеньких, в обтяжку, брюках, в коротких рубашках, волосы почти у всех длинные, картузы и кепки большие. А самое главное, нам понравились их пояса — широкие, с карманчиками. А в карманчиках этих — револьверы.
Захаров, дядя Василий, работавший на Ивотском стекольном заводе, тоже речи говорил, он тоже был оратор.
Наша деревня большая, дворов триста, народу в хороводе всегда много бывает.
И вот стоит народ вокруг, а ораторы один за другим говорят речи. Понятнее всего нам было
— Правильно! — одобряли наши мужики ораторов. — Земли у нас мало, земелька-матушка нам вот как нужна!
— Правильно! — кричим и мы вместе со всеми.
Те же, что побогаче, в том числе дядя Легкого, Тихонок, ругались, не любили ораторов и даже грозились.
— Ах вы, собаки! Ах вы, дьяволы! — ворчал на них потихонечку, себе в бороду, наш сосед дядя Прошка. — Царя долой? Ладно же, вот подождите! Покажут вам урядники да становые, как мутить народ! Дай вот только приедут они.
Но ни урядники, ни стражники пока нигде не показывались.
После речей начинались песни. Песни не такие, как у нас распевали, а революционные, которых мы раньше и не слыхивали. Новые песни нам очень понравились, и мы их быстро запоминали.
Мы старались, кажется, больше всех.
Откуда-то вдруг появлялись красные флаги, на которых белыми буквами было написано:
И все — ораторы, наши мужики, парни и мы, ребятишки, — проходили по улицам с этими флагами и песнями.
После того как ораторы уезжали, деревня наша начинала волноваться. Одни говорили, что ораторы правильно говорят. Другие кричали, что толку от революции не будет, одна беда. Третьи всё урядниками пугали.
На нашей улице самые большие волнения и самые горячие споры происходили на Матюшином крыльце. Почему-то на этом крыльце всегда любили собираться мужики. Спор вели большей частью дядя Легкого, Тихонок, Трусак, Алеша Мишин и дядя Прошка, Ванькин отец. У Прошки и Алеши бороды большие, они оба сердитые мужики, но думали они по-разному. Сам же хозяин, Василий Семеныч, тот самый, что крапивой меня порол, в спор почти не вмешивался, он только сморкал зубами, улыбался, но зато если уж скажет что, то мужики только рты раскроют. Он на шахтах работал, повидал свет и во всем разбирался получше многих.
Мы вертелись тут же и жадно прислушивались к спорам, стараясь понять, кто прав, кто нет.
Вот выступает дядя Прошка.
— Мой Борис тоже в забастовщики пошел, — говорит он, — ему, вишь, мало тридцати пяти копеек за восемь часов. А их, всех этих забастовщиков, контора взяла да и уволила. Марш, говорят, из завода по домам! Вот он и пришел домой, на батькины хлеба. «Ну что, говорю, сынок? Набастовался? Получил прибавку? Дали вам заводы, а нам — землю? Согнали вы с престола царя-батюшку? Ах, дураки вы, дураки и сукины вы дети! Сидели бы вы да помалкивали, говорили бы спасибо, что вам хоть по тридцать пять копеек в день давали заработать. Вот теперь посвищи в кулак, жди, пока мать похлебкой накормит!»
Дяде Прошке поддакивает Тихонок. Он трясет своей жидкой бороденкой и скороговоркой начинает палить:
— Это еще что! Их всех в Сибирь скоро сошлют, этих ораторов и забастовщиков. Обязательно сошлют, вот увидите!
— Что же он не подал этой помощи, когда наш с японцами воевал? — деловито замечает Трусак.
— Чего не подал? — опешил было Тихонок. — А того и не подал, что война закончилась. А вот теперь, против врага внутреннего, окажет, если нужно будет. А эти ораторы для царя-батюшки вредней, чем японцы, вот что я тебе скажу! Ведь они про что толкуют? «Царя долой! Землю — мужикам! Заводы — рабочим!» Да никогда этого не будет! Да нам и не надо этого, мы и так хорошо живем.
— Хорошо, да не дюже, — говорит опять Трусак. — Послушай-ка, Тихон Азарыч, что я тебе скажу. Ты с братом пока хорошо живешь, без нужды, говорю. Он — в каменщиках, ты шилом копеечку добываешь, зимой вы на лошадях в лесу. И земельки у вас вдосталь. А вот что будет, когда вы разделитесь? Да подрастут у тебя два сына да у брата твоего три? Вам при разделе достанется только по наделу, твоим сынам, когда они делиться станут, уже по полнадела придется, а Павловым сынам и того меньше. Как же им быть? Что делать, как жить? Сейчас вы у нас за богачей считаетесь, а дети ваши в бобылей превратятся. И это в самом недалеком времени.
— Будет день — будет и пища. Бог не допустит, чтоб мы пропали.
— Бог-то бог, да и сам не будь плох, надо и вперед смотреть, Тихонок, — наставительно замечает Трусак.
— Этот косой заяц кое-что соображает, — говорит мне Легкий. — Смотри, как он нашего Тихонка к стенке припирает. Оказывается, он не только хворостиной может орудовать!
В спор вступает Алеша Мишин. Он кричит громче всех, говорит, что жизнь стала многим невмоготу.
— Вот возьмите, к примеру, нас, — говорит он. — На вашей памяти, когда-то наш двор был не хуже Изарковых или Матюшиных. А что получилось теперь? У меня пять сынов и один надел земли. Но у сынов моих тоже дети. А на заводе мест не прибавляется. Так что ж им, в дальнейшем, умирать, что ли? Нет, братцы, тут надо что-то делать, так больше жить нельзя! Почему это у помещиков земли тысячи десятин, у фабрикантов миллионы денег, а у нас ничего нет? Работаем-то мы на земле и на заводах!
— Не от нас это заведено, а повелось исстари! — кричит Тихонок.
Василий Семеныч что-то хочет сказать. Все замолчали.
— Я не понимаю, чего вы кричите? — говорит он. — Кричите вы, не кричите, а от этого толку мало. История идет своим путем.
— Какая такая еще «история»? — не понимает Тихонок.
— А вот, дядя, какая, — спокойно объясняет Василий Семеныч. — Всему свое время. Придет время — будет новый порядок: не будет царя, не будет помещиков, фабрикантов. К этому дело идет.
— Ты с ума сошел! Ты с ума сошел! С нами крестная сила! Нет, не допустит господь бог до этого, не допустит! — начал креститься Тихонок.
— Более того — и богу перестанут молиться и не будут верить в него.
Тут даже Трусак крякнул.
— Ну, уж это того, Василий Семеныч, это ты лишнее загнул, — говорит он. — Без бога нельзя.
— А вот я видел на шахтах людей, которые живут без бога, — спокойно отвечает Трусаку Василий Семеныч.
— Так это ж не люди, а антихристы! — кричит Тихонок.