Мой товарищ
Шрифт:
Учительница как буря летит к нам.
— Сию же минуту скажите, почему вы смеетесь, иначе я вас до вечера домой не отпущу! — грозит она лам.
— Варвара Павловна, это все Степной, — сказал кто-то тихо.
Этого было достаточно: учительница знала, что мог сделать Степной. Ведь это не первый случай, когда он изводит ее.
— Ах, ты опять за свое, негодяй? Марш сию же минуту за печку, сиди там, болван, один! — говорит сна Степному.
И она подняла его с места и усадила за голландскую печь, где стояла парта второго класса.
И снова тишина, мы снова пишем, а учительница
Но Ванька Степной, скрытый от учительницы печкой, продолжает и тут свое.
Он становится на парту головой, ноги задирает вверх и опять корчит рожи. Ну как же нам было утерпеть?
Варвара Павловна наконец поняла, в чем дело. Тихо, как кошка к мыши, подкралась она к печке и так быстро очутилась перед Ванькой, что тот не успел опомниться…
Мы думали, что учительница сейчас начнет бить Ваньку. Но Варвара Павловна вдруг сама расхохоталась.
— Ох, и дубина! Вот уж осел так осел! — сказала она.
Ванька Степной так сконфузился, что после долго не принимался за свои проказы. А тут мы еще доняли его, недели две называя «дубиной» и «ослом». Это никому не понравилось бы…
Было у нас много и лентяев. Первый из них — Алеша Степошин.
Алешка ходил в школу лет шесть, но так: день в школе, два на улице. Он очень любил кататься на санках и на коньках. Но из дому утром выходил аккуратно, каждый день, поэтому отец его, дядя Филипп, по прозвищу Полячок, был уверен, что Алешка учится исправно.
Как-то раз, в воскресенье, мы зашли к Алешке. Дядя Филипп лежал на печке.
— Ну, ребятки, как дела? — спрашивает он нас.
— Ничего, дядя Филь, — отвечаем мы ему.
— Ничего — это плохо! Как вы учитесь? Умеете ли читать?
— Немножко умеем.
— Немножко? А вот Алешка мой не немножко, а как следует читает. Ну-ка, сынок, почитай!
Алешка берет букварь, моргает нам, дескать, смотрите, если кто из вас засмеется, тому плакать потом придется — а он был очень сильный, — и начинает читать.
В наших букварях слова были подобраны на буквы. Например, если мы проходили букву «м», то и слова были все больше с этой буквой: «мама, Маша, Малаша». А если буква «ф», то: «сарафан, картофель, фуражка» и другие — все с буквой «ф».
И вот Алеша начинает читать. Нараспев, немножко плаксиво, как у нас почти все тогда читали, но бойко, без запинки.
«Картофель, сарофель! Бурофель, мурофель! Сардофель, нарофель!»
Он порет несусветную чепуху. Мы еле удерживаемся от хохота, а отец Алешки умиленно слушает: он неграмотный и думает, что все это так и написано в букваре.
— Вот как надо читать, — говорит нам дядя Филипп. — Ну, молодец, сынок! Хватит! А теперь иди погуляй.
И мы бежим с Алешкой гулять, кататься с горы и на коньках. Тут уж Алешка был первый среди пас.
Но по учению у нас не было равных Тимохе Козиная Смерть.
Этот бледный высокий парень был тоже старше меня года на три, но шел впереди меня только на один класс. Он ходил в школу из своей деревни за пять верст. Тимоха не шалил, был всегда серьезен, решал любые задачи, хорошо читал и писал; наша учительница души в нем не чаяла. Он помогал ей даже учить нас — проверял наши работы. Все думали, что из него потом выйдет большой ученый.
Были у нас и другие ребята в школе, чем-нибудь да примечательные, так что Вася Легкий ничем не выделялся, наоборот — он в школе был скромней скромного.
Чему мы учились в школе?
Прежде всего читать, писать и задачи решать. Задачи даже в третьем классе были несложные, и мы пробовали сами сочинять потруднее.
Чтение также не было трудным. Мы проходили в первом классе только букварь, во втором — первую книгу для чтения, а в третьем — вторую. Некоторым этого было мало, и они брали книжки для чтения из школьной библиотеки. Библиотечка была маленькая, она вся помещалась в небольшом шкафу. Книги в ней всё больше про святых и преподобных — школа-то наша была церковноприходская, подчинялась попам и архиерею. И главным предметом у нас в школе считался церковнославянский язык, на котором были написаны все церковные книги.
Вот этот церковнославянский язык и был мукой для большинства ребят. Ведь надо было не только понять церковнославянскую азбуку и научиться читать псалтырь и другие священные книги, смысл которых нам не был ясен, но нас заставляли еще заучивать наизусть молитвы, малопонятные для нас тропари и кондаки, учили петь, как поют в церкви дьячки и певчие.
В классе я один из первых учеников. Пожалуй, был бы самый первый, как Тимоха Козиная Смерть, если бы не чистописание. Чистописание у нас в школе также было на первом месте, учительница старалась научить нас писать чисто и красиво, и вот тут-то у меня ничего путного и не получалось. Не давался мне красивый почерк, да и только!
А тут еще я занялся другим делом — начал рисовать.
В те годы в школе рисование не только не преподавалось, а считалось баловством, но все же находились ученики, которые любили рисовать. Таким у нас был Паша Желтов из Свиридовой хутори. Как он научился этому, у кого, я до сих пор понять не могу, но, когда мне показали его рисунки, я потерял покой. Мне показалось просто чудом, что можно нарисовать самому такие картинки.
И я начал учиться рисовать сам.
Но вот беда: где взять бумагу для рисования? В лавках продавалась писчая бумага, но линованная, да и стоила она не дешево — копейка лист. Копейку у отца попросить на бумагу я боялся и начал вырывать листы из тетради. Мне казалось, что учительница не заметит этого. Она сначала и не замечала. Я разрисовал все два листа с обеих сторон и в новой тетради снова выкрал два листа.
Так оно и пошло.
— Почему у тебя тетрадь раньше всех кончается? — спросила меня как-то учительница.
— Я не знаю, — отвечаю я ей.
— Как это ты не знаешь? Ведь я выдавала всем тетради в один и тот же день, у всех еще есть на чем писать, а у тебя кончилась. И это который, уже раз. Нет, тут что-то не так. А ну-ка, дай мне свою старую тетрадь!
Я подал ей исписанную тетрадь. Сердце у меня колотилось — надвигалась гроза.
Учительница взяла тетрадь и быстро-быстро перелистала се: