Мой товарищ
Шрифт:
— И что это не везет нам последнее время? — говорит Легкий. — За что ни возьмешься, все плохо получается. Прямо житья нет!
— Да, — соглашаюсь я, — дела наши плохие. Если завтра директор скажет, чтобы подрядчик наш прогнал дядю Филю с работы, а дядя Филя скажет, что виноват не он, а мы, меня отец забьет до смерти.
— А мне, думаешь, лучше будет? Мой батя хотя и поспокойнее твоего, но если рассердится, то тоже милости не проси! Я у него раза два побывал в руках, знаю…
На наше счастье, директор, видно, забыл, как выкупали его в цементе, а дядя
Десятник, случайно услыхавший о нашей проделке, нахмурился и, подумав, сказал:
— Завтра будете работать на буту!
И на другой день мы с Легким пошли бутить вместе со взрослыми.
Работа на буту самая каторжная. Бут приготовляют так: сначала перемешивают цемент с песком, потом насыпают щебень — битый камень, эту сухую смесь поливают водой и гарцуют. Перелопачивать смесь, носить ее в канавы, вырытые для фундамента, трамбовать тяжелыми трамбовками под силу только взрослым, а мы ведь подростки и силенок у нас еще маловато.
Мы храбро взялись за новую работу, решили не отставать от других, но не проработали и часа, как сдали. Пот градом лил с нас, сердце готово вот-вот выскочить.
— Э-э-э, слабы, ребятки, слабы, оказывается? — кричат на нас каменщики. — Давай, давай!
Мы опять беремся за лопаты и носилки. Над нами смеются, шутят, а нам совсем не до смеха. Так нам круто пришлось! Уж я о себе не говорю, но даже Легкий, неунывающий Легкий, молчал, чего раньше никогда с ним не бывало. Бут угомонил и его, хотя он куда здоровей меня!
Вечером, в казарме, над нами опять смеялись:
— Эх, упарились-то ребятки лихо!
— Ха-ха!
Особенно же радовался этому мой отец:
— Так вам и нужно, так вам и нужно! Вот теперь-то вы узнали, что жизнь не для баловства только, что в жизни и труд тяжелый бывает. Узнали?
— Узнали, — огрызнулся Легкий. — Чего ты этому радуешься?
— А того, что баловаться больше не будете, не до того вам будет!
И верно, больше мы уже не шалили. Первые дни мы все еще надеялись, что десятник вернет нас на прежнюю работу, но он и не подумал об этом.
Руки, ноги, все тело ныло от непосильной работы. Возвращаясь в казарму с работы, мы спали как убитые. И никакие клопы, никакие крысы не могли разбудить нас.
Недели через две-три нам стало легче. Мы постепенно втянулись в работу. И как только немного окрепли, опять повеселели, смеяться, шутить начали.
Но шутки теперь не те уже были, что раньше: мы огрубели, стали походить на взрослых, прежнего озорства и в помине не осталось. Тяжелая работа положила конец всем шалостям. Мы стали почти совсем взрослые, детство наше кончилось.
Но мы об этом не жалели: ведь нам давным-давно хотелось стать взрослыми…
IX
Что
Идет время, летят годы…
И с каждым днем, месяцем, годом подрастаем мы. Для нас и незаметно, а люди говорят:
— Эх, как ребята-то подтягиваются вверх! Что твои клены молодые!
А с годами, с возрастом и привычки и забавы наши тоже изменились.
Легкий стал теперь таким серьезным, деловым парнем, что над ним никто больше не шутит. И Легким его уже почти никто не называет — Вася он теперь, а кое-кто даже Василием Павловичем величает.
Легкий все больше на заработках: то в каменщиках, то в грузчиках, а то и в дровосеках зимним делом. И сильный он стал! Но по-прежнему стройный, аккуратный, одевается всегда чистенько. Никакая работа не скорежила, не согнула его!
Мы росли, наша дружба была по-прежнему крепка, но дороги наши вое больше расходились.
После того как отработали мы с ним в Бытоши в каменщиках, мне пришлось еще только один раз поработать вместе с ним. Мы нанялись на станции Ржаница перекладывать дрова на складе конторы по топливу. С нами тогда работали Тишка и другие ребята из нашей деревни. Легкий у нас был за старш'oго, и мы заработали за две недели хорошо, хотя погода была самая плохая — март. Легкий старшой был настоящий, мы его уважали, но и работал он упорнее всех.
Позже мне приходилось больше дома жить, хозяйничать — отец по-прежнему на заработки отлучался, он не любил домашнюю работу.
Нам пошло по восемнадцатому году, когда началась война с Германией. Всех брали на войну, забрали и нас, досрочным призывом. Призвали летом, в июне 1916 года, когда дела на фронте были неважные.
Матери наши, родные плакали, провожая нас на фронт. Всплакнули и мы. Один только Легкий был, как всегда, бодрый и веселый.
— Чего вы плачете? — говорил он своим родным. — Будто обязательно убьют меня. Да нипочем меня не убьют, я сам их бить буду, немцев этих, раз они прут на нас.
Мы думали попасть в один полк, в одну роту, а вышло не так. На первом же сборном пункте нас разлучили, разогнали по разным городам. А уж из городов, чуть-чуть обучив, как с винтовкой обращаться, как в ногу ходить, погнали на фронт. Легкого — на германский, меня — на австрийский.
Я недолго был в окопах — заболел ревматизмом, а тут еще цинга привязалась от недоедания, и меня услали в лазарет.
Легкий сидел в окопах года полтора. Несколько раз он участвовал в боях, ходил в атаку, отступал, чуть было в плен не угодил. Раза два его ранило, но тут же наскоро подлечивали и опять на фронт гнали. Он и на войне отличался смелостью и находчивостью. Его наградили двумя медалями и георгиевским крестом, произвели в унтер-офицеры. И смерть словно боялась его — из всех боев он выходил живой.