Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)

Мариенгоф Анатолий Борисович

Я сказал с упреком:

– Вживаться? Вживаться... по Станиславскому? Вот так актриса Камерного театра.

– Ты, Длинный, не рассказывай об этом Таирову. Он и так возмущен моей историей. Я ведь рассказала Алисе. А она, конечно, передала Таирову.

– И он уже предвидит твой живот?

– Вероятно.

– Это неэстетично... живот?

– Да, неэстетично. Александр Яковлевич действительно говорил, складывая по-наполеоновски руки на груди: "Театр едет на гастроли в столицы мира, а вы рожать вздумали! Что

это за отношение к театру? Актриса вы или не актриса?"

А Изадора Дункан при каждой встрече нежно гладила Никритину по спине:

– Я буду обожать твою малютку. Я буду ей бабушка.

– А Таиров ругает Мартышку, - пожаловался я.

– У него очень маленькое сердце!
– сказала Изадора.

– Но зато какие мизансцены!
– сказал я.

– Один ребенок Никритиной больше, чем весь театр Таирова, - проронила она.

– Скажи это Таирову, Изадора.

– Корошо.

И она действительно сказала при первой же встрече. А тогда еще и горячо, от сердца посоветовала:

– Рожай, пожалуйста, Нюша, много-много. Рожай, пожалуйста, каждый год.

Я не улыбнулся на этот совет, так как глаза у нее наполнились слезами, и я понял, что в эту минуту она вспомнила своих детей, погибших в Париже при автомобильной катастрофе.

– Корошо?.. Корошо, Нюша? Ты будешь?..

Она прелестно говорила это "корошо" и была божественна, когда глаза у нее наполнялись слезами.

Весной Камерный театр уехал. Никритина стала тихой-тихой. Такая уж человеческая порода эти актрисы. Кончаются репетиции, прекращаются спектакли, уносятся домой ящички с гримом, тухнут фонари перед входом в театр, и они, эти актрисы, делаются задумчивыми и грустными, как охотничьи собаки без охоты: лежат целыми днями на своих подстилках и жалобно поскуливают.

– Пора и нам, Нюша, о своем лете подумать, - сказал я.

– Уже?.. Об лете?..

– Куда бы махнуть нам?

– Подумаем.

А подумать было о чем: хотелось найти синее небо, теплое море и песчаный берег поближе к родильному дому. Мечталось - даже по соседству с ним.

– Подайтесь-ка, друзья мои, в Одессу-маму, - посоветовал Вадим Шершеневич.
– Одесситки любят рожать с комфортом.

– Это неплохо, - откликнулась Никритина со своей "подстилки", как я называл нашу неперсидскую тахту.

– Одесситки прелестны и умны, как черти!
– сказал Шершеневич.

– Я вижу, Дима, у вас большой опыт.

– Поэту надо знать жизнь, Мартышка.

Я спросил озабоченно:

– В Одессу?.. А у тебя, Нюха, в Одессе имеется хоть какая-нибудь подружка?

– Нет.

– Зато у меня найдется. И не одна, - успокоил Шершеневич.
– Они будут теми же и для вас, ребята.

– Завидую тебе, Вадим, - вздохнул я.
– В каком российском городе у тебя их только нет, этих подружек!

– А я, Анатоль, люблю путешествовать... с остановками.

– Очень

завидую, Дима- Ну-ну! Я тебе сейчас так позавидую, любезный супруг!

– Это я, Нюша, чисто теоретически.

– Ладно уж.

Шершеневич сказал:

– К серьезному делу, друзья мои, надо относиться серьезно.
– И он, как перед выступлением в диспуте, погладил свой энергический подбородок. Сегодня же я отправляю письмо в Одессу.

– Кому, Дима?

– Розочке Полищук. Дерибасовская, 24, квартира 3. Это прелестная молодая мать четырех детей.

– Всего-навсего?

– Пятый в проекте.

– Очаровательно!

– Поверьте, Мартышон, в Одессе вы родите, как королева Великобритании - с полным сервисом.

– Серьезно?

– Честное имажинистское.

Когда за Шершеневичем захлопнулась парадная дверь, я взял Никритину за кисти рук:

– Поднимайся, дружок, поднимайся. Первый час. Надо вставать.

– Надо? А зачем? Зачем, собственно, мне это надо?
– сказала она тем голосом, от которого у меня начинало щемить сердце.
– Зачем?

В ее тоне появилось даже что-то мхатовское, что-то чеховское, что-то из "Трех сестер", напоминающее: "В Москву, в Москву! ".

Я сказал:

– Того гляди, Нюша, мы с тобой уедем в Одессу. Не желаю, чтобы наш Кирилка был незаконным Мариенгофом.

– Ах, ты про это...
– Она лениво, по-кошачьи, потянулась.

– Поднимайся, поднимайся. И пойдем в загс.

– Успеется, Длинный.

– А вот в этом я совершенно не уверен. Поскольку мне известно, у Господа Бога эта бухгалтерия не слишком точна.

– Конечно, случаются и просчеты, - согласилась моя отяжелевшая половинка.

Я поднял ее с тахты.

– Надорвешься, милый.

Встав на пол, она перевернула лист настольного календаря.

– Тринадцатое июня.

– Счастливое число! Пошли в загс.

День был веселый, солнечный.

Загс расположился на Петровке. От нашего Богословского переулка было рукой подать.

Мы неторопливо дошагали неполный квартал. Еще неторопливей взбирались на пятый этаж.

– Уф!..

Явно было не предусмотрено, что попадаются и такие невесты, которым перед свадьбой надо передыхать на каждой площадке лестничного марша.

– Загс!

– Прошу, мадам.

И я с шиком ресторанного швейцара распахнул обшарпанную дверь.

Вошли.

До 1917 года это помещение, несомненно, было доброй половиной порядочного коридора в буржуазной квартире. Фанерная перегородка, выкрашенная, как железная крыша, в зеленый цвет, пыталась превратить бывший коридор в служебный кабинет. За пишущей машинкой почему-то сидела не машинистка, а машинист, то есть мужчина, с седой бородкой клинышком и в пенсне на черной ленте, свисавшей на старенький коричневый френч со следами от узких погон земгорского образца.