Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я вас нисколько не люблю как женщину.
21/III- 25
После очередного консилиума:
Мне запрещено пить. С легкими действительно что-то неладно... После выправки жизнь меняю.
11 - 12 мая 1925
Записка мне:
Дорогой Анатолий!.. Галя - моя жена.
Сергей
В это время его женой была Софья Андреевна Толстая, внучка Льва Николаевича, до немыслимости похожая на своего деда. Только лысины да седой бороды и не хватало.
Впервые я с ней встретился в вестибюле
– Да ведь это Софья Андреевна! Жена Сережи.
Узнал ее по портретам Льва Николаевича.
А когда-то Есенин хотел жениться на дочери Шаляпина, рыженькой, веснушчатой дурнушке.
Потом - Айседора Дункан.
И все для биографии.
Есенин - Шаляпина!
Есенин - Дункан!
Есенин - Толстая!
Кого же любил Есенин?
Больше всех он ненавидел Зинаиду Райх.
Вот ее, эту женщину, с лицом белым и круглым, как тарелка, эту женщину, которую он ненавидел больше всех в жизни, ее - единственную - и любил.
Зинаида сказала Есенину, что он у нее первый. И соврала. Этого Есенин никогда не мог простить ей. Не мог по-мужицки, по темной крови, а не по мысли.
– Зачем соврала, гадина?!
И судорога сводила лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки.
В стихотворении "Собаке Качалова" написано:
Она придет, даю тебе поруку.
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку,
За все, в чем был и не был виноват.
Я убежден, что это относится к Зинаиде Райх.
Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без резинового плаща и без зонтика в дождь и в град.
В последние месяцы своего трагического существования Есенин бывал человеком не больше одного часа в сутки.
От первой, утренней, рюмки уже темнело его сознание.
А за первой, как железное правило, шли - вторая, третья, четвертая, пятая...
Время от времени Есенина клали в больницу, где самые знаменитые врачи лечили его самыми новейшими способами. Они помогали так же мало, как и самые старейшие способы, которыми тоже пытались его лечить.
Седовласый профессор в длинном белом халате, роскошно сидящем на его мощной фигуре, самолично подмешивал в есенинскую стопку какую-то сверхтошнотворную пакость из пакостей:
– Прошу, сударь, выпейте за мое здоровье. Сегодня мне, с вашего разрешения, семьдесят восемь стукнуло.
Есенин пил. Морщился. Но не больше, чем от старого мартелевского коньяка.
И профессор растерянно поправлял на носу золотые очки:
– Нда-с... великолепно-с!..
И, махнув рукой, большими шагами выходил из палаты, боясь оглянуться на свою белохалатную свиту.
В медицину, друзья мои, надобно верить не задумываясь, так же, как в Бога.
Одного угрюмого актера бывшего Александрийского театра спросила хорошенькая дамочка:
– Николай Степанович, вы здоровый человек?
–
Может быть, именно так надо верить в медицину.
Свои замечательные стихи 1925 года Есенин писал в тот единственный час, когда был человеком. Он писал их почти без помарок. Тем не менее они были безукоризненны даже по форме, более изощренной, чем когда-либо. Я говорю изощренной, понимая под этим лиричность, точность, предельную простоту при своеобразии. Это было подлинное чудо! В молодые добрые времена он никогда не работал легко и быстро. С лирическим стихотворением, зачавшимся в голове, любил "побродить и переспать ночку".
Мне говорил:
– В корове. Толя, молоко не прокиснет!
А когда к нему приставал с вопросом какой-нибудь критик:
– Сергей Александрович, дорогой, расскажите, пожалуйста, как вы пишите?
– Как пишу?– переспрашивал Есенин.– Да вот, присяду на полчасика к столу перед обедом и напишу стишка тричетыре.
И хохотал тому в спину:
– Зачем дураку знать, что стихи писать, как землю пахать: семи потов мало.
Великий философ Сковорода говорил: "Всякий человек имеет цель в жизни, но не всякий - главную цель".
У Есенина была - главная.
К концу 1925 года решение "уйти" стало у него маниакальным. Он ложился под колеса дачного поезда, пытался выброситься из окна, перерезать вену обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом.
А накануне Есенин был у Николая Клюева.
Среди теплеющихся лампадок читал стихи своему "старшему брату" в поэзии. 4".
Клюев сидел на некрашеной дубовой лавке под иконой Миколы Чудотворца старого новгородского письма.
– Ну как?– тихо спросил Есенин.– Стихи-то?
Старшой брат троекратно облобызал его:
– Чувствительные, Сереженька. Чувствительные стишки. Их бы на веленевой бумаге напечатать, с виньеточками: амурчики, голубки, лиры. И в сафьян переплесть. Или в парчу. И чтоб с золотым обрезом. Для замоскворецких барышень. Они небось и сейчас по Ордынке да на Пятницкой проживают. Помнишь, как Надсона-то переплетали? А потом - Северянина Игоря, короля поэтов. Вот бы, Сереженька, и твои стишки переплесть так же.
После этих слов Есенин заплакал.
Это была его последняя встреча. Рассказал мне про нее один петербургский поэтик, бывший при этом.
На литературном вечере в Вятке мне из публики бросили записку: "Товарищ Мариенгоф, скажите - поэтами родятся или делаются?"
Я скаламбурил:
– Сначала делаются, а потом родятся.
Так вот: Есенин поэтом родился и поэтом умер.
Достоевский в "Дневнике писателя" рассказывает о двух самоубийствах.
Дочь Александра Ивановича Герцена от Огаревой-Тучковой "намочила вату хлороформом, обвязала себе этим лицо и легла на кровать... Так и умерла". Ей было семнадцать лет. Перед смертью она написала следующую записку: