Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
– Это ужасно!– говорит человек сам себе.
– И это ужасно.
– И это.
– И это.
И стреляет себе в сердце, принимает яд или накидывает петлю.
Не слишком задумывающиеся люди принимают за причину наиболее доступное их пониманию "это". Причем особенно для них убедительно, я даже решусь сказать - привлекательно: человек убил себя из-за любви.
Могут ли теперь мои стихи быть веселыми?
Никритиной
С тобою, нежная подруга
И верный друг,
Как
Мы проскакали жизни круг.
29
Война. Немцы в бинокль видели золотой купол московской колокольни Ивана Великого и без бинокля - простым глазом - Адмиралтейскую иглу, сверкающую над Ленинградом. Они взбирались на Машук, пытались лечить свои сифилисы в Пятигорске, валялись на ялтинском пляже и мыли в Волге свои мотоциклы. А сегодня мы их моем в Эльбе.
Это - ход истории. Кстати, довольно банальный ход.
Пожалуй, на острове Св. Елены подобная мысль и Наполеону приходила в голову. А раньше того - шведскому королю Карлу XII, ускакавшему из России в Турцию верхом на лошади.
А может быть, эта мысль и не приходила? Вероятно, и Наполеону, и Карлу XII не приходила. Ведь головы-то у них были генеральские. Наполеон, вероятно, наморщив свой лысый лоб, тяжело думал: "Если бы я при Ватерлоо бросил гвардию на левый фланг..." и т, д. А Карл XII грыз самого себя: "Черт побери, дернуло ж меня при Полтаве..." и т, д.
Какой идиотизм!
Голова Адольфа Гитлера меня не интересует.
Вернувшись из эвакуации, Василий Иванович Качалов зашел ко мне в номер гостиницы "Москва":
– По стихам. Толя, соскучился. Новенькие имеются?
– Имеются...
– Не почитаешь ли?
– С удовольствием.
По своей всегдашней манере он подпер ладонями гладко выбритые скулы. В тот день я бы не сказал, что они выутюжены горячим утюгом. Война, эвакуация, повторяющееся и повторяющееся воспаление легких - плохой утюг, плохой массаж лица.
Перед тем как заняться стихами, мы, разумеется, поговорили о наших победах на фронте.
Отлично понимая всю необходимость этой кровавой драмы, радуясь сокрушению мерзкого фашизма, я относился к существованию войны в моем веке с неиссякаемой ненавистью, кровно унаследованной от покойного отца. Вообще, невольно приглядываясь и прислушиваясь к себе, то и дело я замечал срывающиеся у меня с языка отцовские словечки, любимую его поговорку, его привычные жесты.
Это прекрасно, что ушедший человек продолжает удивительно жить в оставшемся на земле. Продолжает жить, скажем, в цвете глаз своего сына, а потом внука, в зализах на лбу, в сорок втором номере ботинок. И в мыслях, и в страстях, и во вкусе. И Бог ты мой, как грустно, если человек наперед знает, что ему не в ком жить после своего ухода. Я и врагу своему не пожелаю этого.
– Ну-с, товарищ стихотворец, начали.
Читаю:
От
Потух
Мой дух,
Как в сквозняке свеча.
Осталось стеариновое тело,
Которому ни до чего нет дела.
– Следующее.
Читаю:
Наш век мне кажется смешным немножко, Когда кончается бомбежка.
– Следующее.
– "Войне".
Давайте так условимся, мадам;
Свою вам жизнь, извольте, я отдам.
Но руку - нет, простите, не подам.
Пусть нас рассудит время и потомство
С убийцами я не веду знакомства.
– Следующее!
Когда война легла,
Как мгла,
Когда легла на век мой тенью,
Прилично опоздав,
И я пришел к высокому презренью.
– Следующее.
– "Эй, человек!.."
И человек летит со счетом.
И человеку платит этот век
С широкой щедростью из пулемета.
– Следующее.
– Неужели?
– Всенепременно.
– И в этот мрак
Живи!
Живи, дурак.
– Следующее.
– Есть!
Последнее. Я ставлю душу. Ну!
Тасуй-ка и сдавай, насмешливый партнер.
Так... Потяну... Еще... Еще одну...
Довольно. Хватит. Перебор.
Черт побери, какое невезенье!
Я рву и комкаю крапленые листы.
Вот так игралось и продулось ты,
Мое шизофреническое поколенье.
– Следующее.
Читаю:
Мир в затемненьи. Черное в окне.
И жизнь моя напоминает мне
Обед, что получаю по талону.
Из милости дарованный обед.
К нему, признаюсь, вкуса нет.
– Следующее.
– "Понять - простить..." Но я не внемлю.
Бог не дал мне тишайших сил.
Я понял все. И не простил
Мою запятнанную землю.
Так не простил бы я жену,
Мне изменившую однажды.
Так не прощаю я войну
С ее неукротимой жаждой.
– Следующее.
– Не хватит ли?
– Читай и не разговаривай.
– Вот эти горькие слова:
Живут писатели в гостинице "Москва",
Окружены официанской службой,
Любовью без любви и дружбою без дружбы.
А чтоб витать под облаками,
Закусывают водку балыками.
– Следующее, - приказывает величайший из стихолюбов.
А ну - со смертью будем храбры!
Ведь все равно возьмет за жабры.
После чего он вытащил из наружного кармана пиджака вечное перо, а из внутреннего - записную книжку в темносинем переплете, перепоясанную резинкой.
– Диктуй.
– Все? Подряд?
– Конечно.
Я повиновался.
Он снял резинку, старательно записал стихи и сказал:
– Стало быть: "А ну-со смертью будем храбры... ". Что ж, попробуем.