Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
– Что попробуем?
– Да вот... быть храбрым с ней.
– Не дури, Вася.
Опять перепоясав резинкой книжку, он бережно ее спрятал.
– Представь, мой друг, я только сегодня узнал, что умер Шершеневич. Где-то у черта на куличках.
– В Барнауле, - подтвердил я.– Он туда эвакуировался из Москвы. Вместе с Камерным театром.
– Да. Таиров с Алисой его и похоронили.
– Почему "Таиров с Алисой"? Его хоронили все камерники.
Качалов
– Алиса сказала: "Бедный Дима ужасно не хотел умирать. Он очень любил жизнь".
– Да. Очень.
– Я тоже ее очень люблю, - тихо признался Качалов.– И тоже, вероятно, ужасно не захочу умирать.
Надо было чуть пошутить.
– А тебе, Вася, и не придется. Ты уже бессмертен.
– Ну да, бессмертен! Бессмертны, дружище, только граммофонные пластинки, которые третьего дня я гнусно наговорил. И голос-то на пластинках будто не мой, а из пустой бочки. Голос огромной пустой бочки.
Мне это понравилось - "голос бочки".
Василий Иванович в редчайших случаях был доволен собой. "Да нет, друзья мои, я сегодня паршиво играл", - частенько жаловался он без всякого кокетства.
Шершеневич не выходил из головы.
– И умер-то он непонятно. От какого-то "милиарного туберкулеза".
Качалов широко развел руками. У него и в жизни были крупные жесты. Редкие, но крупные.
– Туберкулез и Шершеневич. Не укладывается это в мозгу. Не вяжется одно с другим.
– Да. Не вяжется, - коротко ответил я.
Мне всегда было стыдно говорить высокие слова. Но иногда хотелось. И тогда я говорил пышно. Конечно, так, в уме говорил, а не вслух. И сейчас захотелось поговорить пышно. И я произнес в уме: "Шершеневич был похож на свой портрет, высеченный из камня. На портрет в римском стиле императорской эпохи".
– Туберкулез и... Шершеневич!– повторил Качалов.
Он любил повторять слова, фразы. Думается, это было в актерской природе от привычной работы над ролью.
– Шершеневич умер от туберкулеза. Черт знает что!
– Лечили от одного, - сказал я, - а умер он от другого.
– Неужели? Вот негодяи!
– Это частенько случается. Лечат, скажем, от вирусного гриппа, оказывается рак. Диму лечили от тифа, а умер он от милиарного!
– Эскулапы!.. А знаешь, мой друг, чем теперь меня спасают?– усмехнулся Качалов.– Мочой беременной женщины.
– Ого!
– В задницу эту мочу каждый день впрыскивают.
– От какой же болезни?
– От всех сразу.
И он назвал имя модного врача, который в те годы лечил этим могучим
– Вот шарлатан!– воскликнул я.
– Ну да.
– Для чего же, Вася, ты позволяешь дурачить себя?
– А я, видишь ли, друг мой, люблю шарлатанов. Я их и в театре люблю.
Он не назвал имен, но я сразу понял, в чей огород камушек.
– И в жизни люблю шарлатанов. Они талантливые. А вот всякие там академики...
Качалов махнул рукой.
– До революции у врачей одно верное средство было. Здорово помогало!
– Какое ж это?
– Сюртук! Придет эдакий важный дядя в черном сюртуке ниже колен, от хорошего портного...
Я грустно улыбнулся, вспомнив врача, который лечил покойную маму.
– Придет, пощупает пульс с серьезной рожей. И сразу тебе лучше. Даже температура у меня спадала. Честное слово! От этих сюртуков я и при воспалении легких быстро выздоравливал. Не то что теперь. То и дело по месяцу и больше в Кремлевке валяюсь.
Он снова завертел в пальцах вечное перо:
– Стало быть, друг мой...
Испугавшись, что гость опять процитирует мое злосчастное двустишие, я попытался перевести разговор:
– В двадцатых годах Шершеневич работал вместе с Таировым. Ведал у него в театре литературой. И на приемных экзаменах в студию сидел по левую руку от Александра Яковлевича. Экзаменующиеся мальчики и девочки с косичками это сразу учли: "Имеет-де вес..."
– Еще бы! Они смекалистые, эти мальчики и девочки.
– И вот все, как один, - сказал я, - перед экзаменационным столом читали нараспев:
Другим надо славы, серебряных ложечек,
Другим стоит много слез,
А мне бы только любви немножечко
Да десятка два папирос...
Василий Иванович тут же продолжил своим зачаровывающим голосом знаменитое стихотворение Шершеневича:
А мне бы только любви вот столечко,
Без истерик, без клятв, без тревог,
Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку
Обсосать с головы до ног.
Ах, Шершеневич, Шершеневич!..
И мы оба с нежностью посмеялись над лирикой тех неповторимых лет.
После чего Качалов вскинул правую бровь. Так была она вскинута у него в "Анатэме" Леонида Андреева. Эту роль он играл "потрясающе! ", как говорят нынешние театралы. Качаловская "Анатэма" живет и поныне в моем воображении. Живет прочно. Словно с этим хозяином преисподней я знаком ближайшим образом. Даже лучше, чем со Спасителем Леонардо из "Тайной вечери".
– А какой был блестящий оратор Вадим Габриэлевич!– сказал Качалов.