Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
Или:
– Ужас! Среднего образования им не хватает! Вместо "и" - говорят "ы". Далекый, дикый, великый!.. А кто виноват?.. Малый театр! Перепортил он интеллигентную русскую речь!
Я защищаю Дом Щепкина:
– Перепортил не русскую речь, а санкт-петербургскую.
Серое облако с Финского залива закутывает солнце.
– Присядем, Анатолий.
– Пожалуй.
На скамейке расчихался старичок. У него в ушах ватка. Молодой командир неловко нянчит на руках плачущего младенца в голубом
Старичок с ваткой в ушах, молодой командир с плачущим младенцем на руках, полуребенок в больших металлических очках - все они вызывают у меня грусть как недобрая насмешка над человеком.
– Живет человек, живет и... в ящик!– продолжает гудеть актер.– И гений в ящик, и бездарь в ящик. Так сказать, на равных демократических началах. Экое хамство!
– Да кто умер-то?– спрашиваю я, поднимаясь со скамьи
Он широко, как на сцене, разводит руками:
– Ка-а-ак! Ты не знаешь?.. Качалов помер.
У меня подкашиваются ноги. В самом прямом смысле слова - подкашиваются.
– Качалов?
– Ну да! Наш Василий Иванович!
Так называла его вся Россия.
Я знал, что Качалов лежал в Кремлевке с воспалением легких.
– Когда? Когда это случилось?
– Сегодня, в шесть тридцать утра.
– Кто тебе сообщил?
– Господи, да у нас весь театр только об этом и говорит. Все актрисы зареванные, артисты за помин души пьют. Пойдем, Анатоль, выпьем по стопочке.
– Нет, нет!
Этим гудящим актерам только бы случай подвернулся, за что им выпить.
Я спешу домой. У меня странно заплетаются ноги, словно несу очень тяжелый чемодан.
Никритина уже все знает. Я понимаю это по ее глазам - сухим, расширенным и опустевшим.
– Надо, Толя, дать телеграмму.
– Да.
– Напиши.
– Напиши ты.
– Я?..
– Будь добра. Не умею я этого делать.
Чего же тут не уметь? Ну, напиши так... молчит. Она тоже не знает, какие в эту минуту нужны слова.
– По-моему, Нюша, надо позвонить сначала в Москву. Пыжовой или Саррушке. А вдруг...
Спутница моей жизни безнадежно машет рукой:
– Сейчас в театре я подписалась под коллективной телеграммой. Какие уж тут могут быть "вдруг"?
И наконец-то вытирает пальцем первую скупую слезу.
Минут через десять междугородная соединяет меня с Пыжовой. В этот недомашний час она неожиданно оказывается дома.
– Ольга?.. Ты?.. Говорит Анатолий... Это верно, что...
Закончить фразу, слава Богу, мне не пришлось.
– Да иди ты к чертовой маме!
– Нюша!.. Нюшка!..– кричу я, захлебываясь от счастья.– Ольга ругается!
–
– Ого!.. Как настоящая леди!
В сущности, это была цитата из Шекспира. Может быть, вы помните слова Генри Перси: "Выругайся, Кэт, хорошим крепким ругательством, как настоящая леди!"
– Дай, Длинный, трубку! Дай!
Передаю.
Вот что выясняется довольно быстро. Пыжову замучил проклятый телефон: дребезжит с самого раннего утра - разные москвичи задают тот же дурацкий вопрос: "Это верно, что..."
А Василий Иванович еще третьего дня перебрался из Кремлевки домой и сейчас с хохотом читает - телеграммы, телеграммы, телеграммы, выражающие соболезнования по поводу его "безвременной кончины".
Неясно только одно: каким образом вся наша немаленькая страна в течение нескольких часов узнала об этой качаловской "безвременной кончине"?
– Мистика!– говорит Никритина.
А разве не мистически путешествует анекдот? Сегодня, скажем, в полдень Ося Прут обмолвился им в киностудии, а к вечеру этот его анекдот уже гуляет по Ленинграду, Одессе, Киеву.
– Мистика!– отзываюсь я.
Примерно через неделю я был вызван в Москву Комитетом по делам искусств. Опять собрались запрещать мою пьесу. Скучная история, повторяющаяся из года в год. У чиновников комитета это называется: "Помогать драматургам в работе".
Приезжаю в Москву, устраиваюсь в гостинице, оставляю чемодан в номере и прежде комитета иду к Качаловым.
В коридоре встречает меня Василий Иванович. Он в суконной синей пижаме с витыми шнурами на груди, в мягких клетчатых туфлях. Гладко выбрит. Подстрижен ниже обыкновенного. Это всегда молодит.
От него пахнет крепким тройным одеколоном. Запах мужчины!
Чуть изменив классику, он жизнерадостно баритонит:
– Умерший тебя приветствует!
В углу на банкетке стоит большая именинная корзина изпод шампанского и фруктов, доверху наполненная телеграммами.
– А нашей здесь нет!– с гордостью говорю я.– Не поймал на удочку.
– Сорвался карась.
– Э, чего тут хвастать! Просто бездарен я в этом деле: не умею выражать соболезнования.
В кабинет входит Нина Николаевна.
– Да уж, конечно, - подергивает она плечиком, - если и по-настоящему умрешь, ты не пошевелишься подать телеграмму.
– Не пошевелюсь, Ниночка. Поэтому не умирай. Не советую.
– А я и не собираюсь, друг мой.
И, прихрамывая, она бегает вокруг письменного стола, что-то на ходу переставляя и перекладывая на нем, к огорчению хозяина. Но он мужественно это выдерживает.
Я спрашиваю Качалова:
– Что же все-таки было? Что за безвременная кончина?
– Была, Анатоль, генеральная репетиция. А скоро и спектакль.