Моя леди Джейн

Эштон Броди

Это было прямо-таки чудесно. Дивно. Превосходно. Какое облегчение. В конце концов, в заключительной части церемонии ей вроде как надлежит поцеловать этого человека, и меньше всего на свете ей улыбалось при этом остаться без глаза. Впрочем, если хорошенько поразмыслить, этой свободы от общего порока Дадли следовало ожидать, а то вся Англия давно переполнилась бы одноглазыми женщинами…

Но ее настроение, только лишь начавшее подниматься, вдруг снова упало.

Ну что ж, стало быть, он красавчик. Тем лучше для него. Но ведь в мире найдутся и другие красавчики – причем такие, которые не проводят каждую ночь с новой девицей. Прекрасный нос не искупает безобразного поведения.

Гиффорд, в свою очередь, отнюдь не нашел

в ее наружности ничего выдающегося – разве что цвет ее волос. Впрочем, в этом он был далеко не одинок.

Церемония меж тем продолжалась, и Джейн набралась храбрости получше рассмотреть гостей. По центру в роскошном кресле неподвижно сидел Эдуард, плотно сжав губы, словно в приступе боли. Мать невесты заняла место среди родственников жениха: Джейн узнала лорда Дадли и его супругу, те равнодушно смотрели в разные стороны, что отнюдь не указывало на добрый пример семейной жизни, который Гиффорд мог бы наблюдать с детства. Леди Дадли прижимала к себе маленькую девочку, одной рукой обнимавшую куклу, а другой смущенно махавшую новобрачным. Далее размещался Стэн с женой – оба прямые, будто аршин проглотили, и с высокомерными физиономиями. Между ними по скамье ползал совсем маленький ребенок. Если старший сын Дадли и вспоминал в этот момент оскорбительные слова, сказанные им Джейн несколько дней назад, то не подавал виду, а вот невеста, сузив глаза, остановила на нем долгий выразительный взгляд. Священник тем временем начал вещать о чудесах, на которых покоится таинство брака.

Во-первых, истинная любовь. Ну, здесь ею и не пахнет. Гиффорд прослушал эту часть речи священника, глядя куда-то через плечо со скучающим выражением лица. Наверняка в его сердце еще не прошла горечь от нравоучительной беседы с Эдуардом.

Во-вторых, добродетель. Тут Джейн даже фыркнула, чем привлекла к себе всеобщее внимание. Особенно со стороны матери, у которой, казалось, появилась еще одна седая прядь.

В-третьих, благословение потомством. Невеста побледнела и похолодела от этих слов. Дети. Надо будет их делать. От нее ожидают рождения ребенка. Нет, детей. Во множественном числе. Ко всему прочему у Джейн не имелось братьев, так что ответственность за обеспечение рода Греев наследниками ложится также на нее. То обстоятельство, что женщины часто умирают в родах или вскоре после родов – вспомнить хотя бы мать Эдуарда, покинувшую этот мир буквально через несколько дней после его появления на свет, – само по себе вызывало, мягко говоря, тревогу; ну а рожать многажды, раз за разом, – значит вновь и вновь подвергать себя опасности. Особенно учитывая все недостатки ее худосочных бедер.

Но даже этот страх мог еще подождать. Ибо по мере того как священник соловьем заливался о радости родительской, о том, как каждое новое чадо укрепляет узы между супругами, Джейн вдруг осознала, что сегодня же ночью…

То есть ей – вернее, им – придется…

Гиффорд тоже казался несколько растерянным, словно мысль о совместном… создании потомства в его голове тоже еще не укоренилась.

Джейн изо всех сил сжала зубы. Итак, у нее волосы рыжие, а он предпочитает брюнеток. Может, она и вправду настолько непривлекательна, что никому, даже человеку столь сомнительной добродетели, как Гиффорд Волокита, не захочется с ней… Она страшилась даже сформулировать эту мысль. Только не сейчас. Каким там выражением пользовалась мама?

Наикрепчайшие объятия.

Когда Джейн была помолвлена с Хамфри Хэнгроттом, мать старалась как-то подготовить ее к первой брачной ночи.

– Наикрепчайшие объятия могут оказаться неприятны, – говорила леди Фрэнсис, – но это непременная часть таинства брака и твой долг как жены. Ты должна произвести на свет столько отпрысков, сколько только сможешь. Само это… событие, как правило, непродолжительно. Не следует слишком много о нем думать.

Джейн в ответ только в ужасе смотрела на мать, не отрываясь, а позже проштудировала

все книги по анатомии, какие только были к тому времени написаны. Между мужским и женским телом имелись очевидные различия – всякий заметит. Теперь она открыла для себя и отличия, не столь очевидные. Не так уж сложно оказалось вникнуть в то, что составляет суть процесса, и в то, каким кошмаром «наикрепчайшие объятия» могут оказаться для женщины.

И вот теперь, когда священник объявил, что настало время для торжественной клятвы верности, в животе у Джейн что-то словно окаменело, и букет заскользил во внезапно вспотевших ладонях.

Свою «партию» Гиффорд отыграл абсолютно ровным, бесстрастным голосом:

– Я, Гиффорд Дадли, клянусь тебе в вечной преданности. Обещаю любить и защищать тебя, никогда не изменять ни единым помыслом и сделать тебя самой счастливой женщиной на свете. Моя любовь к тебе глубока, как океанская бездна, и ярка, как солнечный свет. Ни единая опасность не будет угрожать тебе. Ни на одну женщину не взгляну я – только лишь на тебя. Счастье твое – превыше всех желаний в сердце моем.

Мать Гиффорда в первом ряду гостей украдкой промокнула глаза платком, а маленькая девочка прикрыла рот рукой, чтобы не захихикать. Лицо Эдуарда оставалось неподвижным, как у древнего стоика, он лишь теребил в руках запятнанный кровью платок.

Гиффорд приподнял влажную от пота руку невесты и с усилием насадил ей на палец кольцо.

– Принимаю тебя всем сердцем, – глухо прохрипела она в свою очередь. – Клянусь тебе в вечной преданности. Обещаю любить тебя, обо всем с тобой советоваться, быть верной и сделать тебя самым счастливым мужчиной на свете.

В первоначальном варианте обета, предложенном ее матерью, фигурировало выражение «быть тебе послушной женой», но на это она пойти никак не могла. Достаточно и того, что Джейн согласилась оставить слово «любить» вместо какого-нибудь «испытывать теплые чувства», как ей хотелось бы, но «быть послушной» она определенно не могла. Да, она станет советоваться с ним, принимая важные решения. Вероятно, даже попытается сделать его счастливым, если только он будет вести себя благоразумно.

– Сильный ветер – не более чем робкий вздох по сравнению с моей любовью к тебе, а вся вода в океане – всего лишь капля. Мудрость твоя станет мне опорой в делах и мыслях. Я глуха к зову любых соблазнов. Счастье твое – моя путеводная звезда.

Она взяла его руку и неловким движением натянула кольцо на его палец.

– Вручаю себя тебе. – И в страшном сне не могла она себе представить, что когда-нибудь произнесет такие слова.

– А я принимаю. – По крайней мере, вид у него был не менее несчастный, чем у нее.

Сиял, как начищенный медяк, один священник.

– Если кому-нибудь известно нечто, могущее воспрепятствовать этому союзу, пусть говорит сейчас.

Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Она украдкой метнула взгляд на Эдуарда. Тот по-прежнему не двигался. Помощь в последнюю секунду не придет, как в сказках. Никакого ужасного стечения обстоятельств не откроется. Этот кошмар продолжится и закончится, как задумано.

– Тогда, – объявил священник, – объявляю вас мужем и женой. Можете поцеловать друг друга.

Джейн крепко зажмурила глаза и вся обратилась в ожидание. Долгие секунды, словно камни, падали одна за другою в вечность, пока наконец она не ощутила теплого прикосновения к подбородку и легкого толчка, поднявшего ее голову вверх (перед этим Джейн стояла, уставившись на носки своих туфель). И затем сразу – поцелуй. Не более чем простое прикосновение его губ к ее губам, столь мимолетное, что, казалось, его вовсе и не было. Но гости уже разразились приветственными возгласами, Гиффорд обернулся лицом к публике, глаза Эдуарда сияли, лицо леди Фрэнсис осветилось торжествующей улыбкой, а девочка, сидевшая с родителями молодожена, бросилась целовать свою куклу.