Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
Капитан объявил, что радио не будет работать до прибытия в порт назначения. Мы плыли, не поддерживая связи с остальным миром. Поползли слухи, что мы меняем курс, что капитан получил приказ, минуя американский порт, проследовать в Канаду. Когда мать узнала у британского консула в Лос-Анджелесе, что судно может изменить курс, она послала представителей студии встречать нас в Канаду, но, на всякий случай, распорядилась, чтобы нас ждали и в Нью-Йорке. Между переговорами с иммиграционными властями и агентами пароходства мать снималась в фильме «Дестри снова в седле».
Верхние палубы были переполнены. Мы обогнули маяк и увидели ЕЕ! Началось всеобщее бурное ликование, я уверена, что нас слышал весь Нью-Йорк. Мы
Мы были очень разношерстной компанией, и иммиграционные власти не знали, к какой категории нас отнести. У Ремарка был специальный паспорт беженца из Панамы, у отца — немецкий паспорт, у Тами — нансеновский, нечто невиданное и диковинное. Наконец с помощью присланных матерью юристов, после целого дня переговоров и ожидания мы прошли иммиграционный досмотр. Меня пропустили как несовершеннолетнюю дочь американской гражданки, Тедди — как сопровождающую меня здоровую собаку, всех прочих — по «розовой карте» иностранцев. В такие времена могущество славы пришлось как нельзя более кстати.
Годы войны
Мы поселились в любимом американском отеле Ремарка «Шерри Нидерлэнд» на Пятой авеню, и тотчас позвонили Дитрих в «Юниверсл». Разговаривали с ней по очереди: мать хотела услышать каждого из нас, желая убедиться, что приехали все. Конечно, я была без ума от радости. В голову невольно закрадывалась мысль: в Европе бушует война, мать, наверняка, застрянет в Америке, и мне не придется все время возвращаться. И когда настал мой черед говорить с ней, мать не услышала от меня жалоб на вынужденный отъезд из Старого света.
— Мутти, это чудесно. Все чудесно! Ты знаешь, а ведь сейчас Всемирная выставка! Да, именно здесь, в Нью-Йорке. Можно нам остаться и осмотреть ее, ну, пожалуйста!
— Ангел мой, вы все можете остаться. Никакой спешки нет. Съемки идут трудно. Это маленькая студия, не «Парамаунт». Режиссер Джордж Маршалл очень мил, так что все в порядке. Несколько песен мне очень нравятся, и в Стюарте что-то есть — пока не разобралась, что именно, но он так мил. — После некоторой заминки мать добавила. Не говори об этом Бони, ты же знаешь, какой он ревнивый, совсем как Джо. Дай трубку папи, я ему скажу, где получить деньги, чтобы все вы могли пожить в Нью-Йорке.
Мы с Тами провели целый вечер на выставке. Как и в прошлом году в Париже, здесь было представлено абсолютно все, на сей раз с налетом американской сентиментальности. Я даже уговорила Бони пойти с нами. Он грустил, на то было много веских причин, и я предлагала посетить то один павильон, то другой, надеясь развеять его грустные мысли. Отец тоже пребывал в мрачном настроении. Тами, конечно, тотчас же вообразила, что она причина его горестных переживаний, и дрожала.
Когда мы наконец прибыли в отель на Беверли-Хиллз, мать уже обеспечила нас жильем. Сама она жила в частном бунгало, Ремарк поселился напротив, у отца был номер в основном здании отеля, мы с Тами жили в соседних одноместных номерах.
Меня уже дожидалось послание от Брайана, доставленное с нарочным. Он писал, что женился на славной женщине, которая, несомненно, осчастливит его навеки, сожалел, что меня не было на их свадьбе, поздравлял с возвращением домой в надежде на скорую встречу. Я еще раз просмотрела письмо и нашла ее имя… о, сама Джоун Фонтейн. Она, несомненно, славная, ведь ее сестра играла Мелани в «Унесенных ветром».
О Дитрих снова кричали заголовки газет, «Дестри» предрекали большие кассовые сборы. Живописалась «пламенная страсть», захватившая главных героев фильма, песня «Посмотрим, что получится у парней из задней комнаты», написанная для этого фильма, обещала стать хитом. Отдел рекламы пребывал в эйфории.
— Ах, эти ужасные пуритане, — сетовала мать. — В Америке их не счесть. Неужели все пошло от скверных людей, приплывших сюда на кораблях? Тех самых, что впервые отпраздновали твой любимый День Благодарения?
Поскольку теперь рядом с Дитрих скопилось слишком много «мужей», она взялась за Ремарка, пытаясь убедить его, что Нью-Йорк — самое подходящее место для «блестящего писателя», а вовсе не культурная пустошь под названием Голливуд, но ничего не добилась. Тогда она сосредоточила свои усилия на том, кем научилась помыкать, и отослала на восток отца с собакой и Тами. Мне позволили остаться, и я радовалась, что избежала «чистки».
Мы с моим новым охранником проводили отца с Тами на вокзал. В машине отец прочитал мне одну из своих лекций о хорошем поведении, верности долгу вообще и дочернем, в частности, и когда мы приехали, все темы были исчерпаны. Он поцеловал меня в щеку, похлопал по плечу, дал Тедди команду «вперед» и при посадке в поезд долго спорил с проводниками. Мы с Тами обнялись на прощанье.
— Тами, милая, прошу тебя, будь осторожна. Если отец тебя обидит, если тебе будет нужна моя помощь, позвони, обещай, что позвонишь, — шептала я ей на ухо с наивной верой в то, что Тами прибегнет к моей помощи, или что я и впрямь смогу ей помочь.
Я долго махала им вслед, полагая, что Тами и Тедди еще видят меня. А встретились мы лишь через четыре года и целую жизнь, если говорить о пережитом.
Так разрешилась одна проблема. А потом мать вызвала свою Пиратку, прибегла к услугам своей Носорожихи. Она поселила эту «женщину» и своего «обожаемого Ребенка» — вдвоем! — на задворках отеля в одной из квартир, расположенных над гаражами в переулке. Отныне я видела мать только в заранее назначенные часы. Все мое время посвящалось завершению учебы в классе, в котором я, предположительно, находилась. Моей учительницей была некая дама, являвшаяся к десяти часам утра. Она пила кофе, открывала несколько книг по любимым мной предметам, которые мне хорошо давались, и уходила после приятного, и к тому же хорошо оплаченного, визита.
Ремарк, как и прежде, вел днем затворнический образ жизни, принуждая себя писать, а вечером, перед возвращением матери со студии, рвал все написанное. Ремарк жил для того, чтобы услышать шум машины матери, подъезжающей к дому, телефонный звонок Марлен с известием, что она одна, и ему дозволяется, прокравшись через дорогу, заключить ее в объятия. Порой Дитрих возвращалась домой очень поздно, особенно по субботам, вернее, она возвращалась лишь вечером в воскресенье, и я сидела дома у Ремарка, чтобы ему не было так одиноко и тоскливо. Из всех, кого я знала в юности, лишь Ремарк понимал, что я не была ребенком для матери, вернее, она не считала меня ребенком с шести лет. И, действительно, кто мог обвинить ее за страсть к субботним развлечениям? Половина женщин в Америке отдала бы все на свете, чтобы побывать там, куда приглашали Дитрих по субботним вечерам. Ремарк страдал не только потому, что его полностью отвергли, как и Джо, он ненавидел сам себя за безоглядную любовь к Марлен, не позволявшую ее оставить. У него была потребность находиться рядом с Марлен, просто видеть ее, слушать ее голос, даже если она рассказывала ему о своей новой влюбленности, что она и делала, да еще просила совета, как превратить мгновения любви в объятиях нового любовника в нечто чудесное и неизведанное.