Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
Я занималась самоистязанием, держала свою знаменитую владелицу, довольную мной, в неведении, глубоко презираемую мной владелицу Носорожиху, на расстоянии, если это мне удавалось, держала себя… Нет, себя я в узде не держала. Считала себя недостойной такого усилия. Алкоголь сводил к нулю то хорошее, что во мне оставалось. А жизнь шла своим чередом. Она всегда продолжается, несмотря ни на что.
Чтобы я была «счастлива», меня зачислили в Академию Макса Рейнхардта. Академия занимала невзрачного вида дом рядом с бензозаправочной станцией на углу Фэйрфэкс и бульвара Уилшир. Я не переставала удивляться наивности доктора Рейнхардта, одного из самых знаменитых эмигрантов; он почему-то решил, что его элитная школа драмы имеет
— Моя дочь — студентка Театральной Академии Макса Рейнхардта, — говорила теперь Дитрих. — Я и сама училась у него в ранней молодости.
Эта фраза производила впечатление, «радовала» всех знакомых.
Доблестная флотилия маленьких кораблей вышла ночью в море, вызволила прижатых к морю триста тысяч человек и доставила их на родину, в Англию. Дюнкерк стал символом того, на что способен этот «суровый маленький остров» и его отважные люди. Прильнув к радиоприемникам, свободный мир слушал и рукоплескал.
Уинстон Черчилль занял пост премьер-министра, Рузвельт выставил свою кандидатуру на беспрецедентный третий срок, Франция потерпела поражение, в Германии Геринг поклялся поставить Англию на колени, и началась «Битва за Британию». Многие из английской общины покинули Голливуд, чтобы поддержать соотечественников в тяжелое время.
Мать ходила взад и вперед по комнате, курила и спорила с Ремарком, когда я пришла с почтой.
— Дорогая, я только что вернулась с вокзала — провожала Ноэла. Бони, это так трогательно. Ноэл был очень горд, что едет на войну, сражаться за свою любимую Англию. Мы стояли плечом к плечу, как два старых солдата, и не знали, что сказать друг другу на прощанье. Он чуть не опоздал на поезд: когда прозвучал свисток, ему пришлось бежать. Я стояла на платформе, махала ему, пока поезд не скрылся из виду, и плакала.
Слушая мать, я представляла себе двух выбившихся из сил товарищей, отважно пробирающихся к последнему эвакуационному поезду. Ремарк улыбался.
— Знаешь, тетя Лена, эпизод проводов дорогого друга на войну, конечно, очень трогателен, но драма была бы сценичнее, если бы ты проводила его на транспорт для перевозки войск в Канаде. Прощание в Пасадене… чего-то не хватает.
— Это тебе «чего-то не хватает!» — вскинулась Дитрих. — Сочувствие патриоту, который исполняет свой долг, надевает военную форму своей страны, идет навстречу врагу… как настоящий мужчина! А для Ноэла это уже достижение!
— Штыковой бой на «ничьей земле» вызвал бы у меня сопереживание, но действие происходило в Пасадене — лимузин с шофером, герой в костюме в мелкую полоску с алой гвоздикой в петлице, с чемоданчиком из крокодиловой кожи и двумя сопереживающими мальчиками-хористами. Он благополучно прибыл к себе в гостиную, не услышав ни единого выстрела. К тому же и тумана не было.
— Я ничего не говорила про туман!
— Ты о нем думала.
Не в силах состязаться с Бони в остроумии, мать включила радио на большую
— Ты только посмотри на них! Бушует война, а что американцы? Что они делают? Снимают фильмы, играют в карты и держат нейтралитет!
— Дай им время, — сказал по-английски Ремарк. — Будущее мира — на их плечах. Это бремя потребует от них полной самоотдачи.
— Ну уж если ты настроен так проамерикански, постарайся избавиться от своего акцента. У тебя произношение, как у берлинского мясника, пытающегося изображать джентльмена. В конце концов тебя почитают «знаменитым эмигрантом».
Тогда, в Европе, Дитрих не выказала бы Бони своего презрения, но те дни миновали. Ремарк больше не был для нее «возвышенной любовью». Белая сирень утратила свою магическую силу. Ремарк вздохнул, поднялся, собираясь уходить.
— Пума, ты знаешь, что писал Роберт Грейвс, когда гражданская война в Испании вынудила его покинуть свой дом! «Если есть хоть какой-нибудь выход, не становись эмигрантом. Оставайся, где живешь, целуй розгу, ешь траву или кору деревьев, когда очень голоден… но не становись эмигрантом». Конечно, ему, в противном случае, пришлось бы смириться с Франко, а не с Адольфом Гитлером.
Намереваясь сломить боевой дух англичан, Гитлер приказал бомбить по ночам гражданские объекты. Как мы жаждали услышать по радио удивительный глубокий голос, возвещавший: «Говорит Лондон». Он вел нас, заставлял увидеть, прочувствовать ожесточенную борьбу, разрушение, потрясающую смелость блокированных с воздуха людей. Эдуард Мэрроу так живо внедрил Лондонский Блиц в сознание американцев, что они стали ощущать смутную вину за свой нейтралитет. Если Мэрроу озвучивал события, то Голливуд начал представлять их визуально.
Мы паковали посылки для Англии, любили все английское. Миссис Майнивер стала нашей героиней, символом Англии. Мы гордились американскими летчиками, которые вступили в Британские военно-воздушные силы и образовали там свой собственный американский эскадрон. Они работали сутками, доставляя в Англию все необходимое для отпора Гитлеру. Душой и сердцем американцы были готовы снова вести войну далеко от дома.
Дитрих очень манерно сыграла француженку в фильме «Нью-Орлеанский огонек». От такой приторной слащавости ноют зубы. Они так переусердствовали со своим «о-ля-ля», что фильм не имел успеха у зрителей. Его полный провал был вполне оправдан. Этот фильм в духе Любича снимал знаменитый французский эмигрант Рене Клер, и он мог бы проявить больше вкуса. Тем не менее, единственное, что Дитрих не понравилось в этом фильме, так это ее партнер. Она позвонила моему отцу в Нью-Йорк:
— Папи, у меня снова «учитель танцев»!
Поскольку она имела в виду Брюса Кэбота, у нее были основания жаловаться.
— Ну почему Пастернак дал мне в партнеры жиголо? С фон Штернбергом все ясно. После Купера он намеренно подыскивал партнеров, которые мне не нравятся. Но Пастернак? У него нет оснований для ревности: я еще с ним не спала! Так ему и сказала: «Нет, только когда Гитлер проиграет войну!»
Шарль де Голль перебрался в Англию, и моя мать безумно в него влюбилась. Она стала носить Крест Лоррейн с пылом Свободных Французов. Фашисты прошли парадным гусиным шагом по Елисейским полям. Студия «XX век — Фокс» сообщила, что подписала контракт с самым известным французским киноактером Жаном Габеном.
— Бони, это тот самый невероятный актер из великолепного фильма «Большие иллюзии». И они приглашают его сниматься в дешевых американских фильмах? Да он, наверное, и по-английски не говорит. Они загубят его талант! Он сам по себе совершенство, а защитить его здесь некому. Во Францию еще можно позвонить? Мишель Морган, кажется, любит его? Я могла бы позвонить ей и узнать, как с ним связаться.
Дитрих не сказала Ремарку, что еще в 1938 году она прислала отцу телеграмму из Голливуда:
<