Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
Пожалуйста, пришли книги. У меня интеллектуальный голод.
Скоро напишу снова.
С любовью,
Мутти
Мы проработали за границей несколько месяцев, труппе предоставили отпуск, и я, получив пропуск, уехала во Францию. Ясным осенним днем я снова увидела Париж. В нем не чувствовалось напряжения страстей, как в последний раз, когда я была здесь с Ремарком, искрометности и элегантности Парижа моего детства; немного потрепанный и обносившийся, он был, пожалуй, немного смущен тем, что так хорошо сохранился после столь разрушительной войны.
Я поднялась по лестнице в отель к матери. Она ждала меня, немного напряженная, «солдат без фронта», оказавшийся не у дел. Я сняла шинель.
— Ну почему ты все еще носишь юбку? Как можно носить юбку, разъезжая в джипах под бомбежкой?
Ну как ей объяснить, что бомбежки
Я думала, что повидаюсь с Жаном и спросила, где он.
— За городом, как всегда, обустраивает свой дом.
Стало быть, если бы не я, она бы тоже поехала с ним?
— Нет, радость моя, я ждала тебя.
Она включила плитку, чтобы вскипятить воду для кофе. На заоконном решетчатом выступе стояли банка сгущенного молока «Нестле», открытая армейская коробка с маслом.
Оглядев маленькую комнату, я вспомнила все роскошные номера в отелях, где мы жили, где лишние спальни использовались для хранения чемоданов. Тем не менее, эта спартанская обстановка больше подходила ей, нынешней.
— Ты знаешь, Жан все еще богат, но, по неведомой причине, он чувствует себя не в своей тарелке, скажем, в отеле «Ланкастер», если там и найдется свободный номер, что маловероятно. Жан любит крестьянскую жизнь, он и есть крестьянин. Теперь он вдруг испытывает чувство вины за все, почему?
Я хотела ответить, но вовремя прикусила язык. Пытаться объяснить ей, что Жан очень раним, бесполезно; защищать его — только еще больше настроишь ее против Габена; она расценит это как предательство с моей стороны.
— По крайней мере, у нас горячая вода по субботам и воскресеньям, настоящий душ, удобная кровать, и мыши не бегают по лицу, как в войну… у них ледяные лапы. Последний раз в Париже я жила в отеле «Риц». О, это было чудесно! Там был Папа…
Она помешала кофе. Я на миг задумалась: какой папа — Кеннеди или Хемингуэй? Потом сообразила, что речь идет о последнем.
— Он тоже там жил, такой красивый в куртке военного корреспондента. Увидел меня да как закричит: «Моя капуста!» и обхватил меня своими ручищами. Так радовался нашей встрече… все только глаза на нас пялили. — Голос матери погрустнел, словно ей захотелось снова перенестись в то время. — У него новая женщина, репортер, Мэри Как-ее-там. Она работает на Луса, того ужасного Луса, за которого вышла женщина, написавшая кошмарную пьесу «Женщины» — помнишь, еще Клифтон ее ругал? Она тоже жила в «Рице» Теперь она очень важная чванливая дама из Конгресса. Ну как можно писать пьесы, а потом заседать в Конгрессе? — Мать достала банку со сгущенным молоком. — В «Рице» мне дали двуспальную кровать, чудесную кровать, но я отдала ее Папе и Мэри: я же была одна. — Мать снова вздохнула. — Однажды ночью Папа с Мэри крупно поссорились. Он был пьян и его дружок тоже, и Папа ни с того ни с сего прострелил бачок в туалете. Не спрашивай, почему. Она обозлилась, кричала на него, осыпала бранью, и он ее ударил. И знаешь, что сделала Мэри? Дала ему сдачи! Невероятно, правда? И тогда Папа огорчился, как маленький мальчик. Я сидела на биде, а он брился и рассказывал, что он «загубил ее туалет», а потом попросил меня поговорить с Мэри. Доченька, умоляет, поговори с мисс Мэри. Ты знаешь, как это делается. Такой выдающийся человек, а в руках женщины — воск. Поразительно! Папа хочет жениться на ней, а она имеет наглость требовать, чтобы он сначала научился прилично вести себя! Я ей говорю: «Ну, положим, он выстрелил в бачок. Ну и что? Он — Хемингуэй!» Но этой женщине, видишь ли, нужен слив, а вода, конечно, хлещет из дыр, как итальянский фонтан, и она тычет туда пальцем и спрашивает: «Видите?» А я ей: «Но он же любит вас! Он — великий человек! Что вам еще нужно?» Вот так и всегда с женщинами — умишко у них маленький, не соображают. Я вернулась к Папе и говорю, что «мисс Мэри» прощает его. Мы выпили шотландского, поговорили по душам — о войне, о том, что делали, что видели, о людской трагедии, о храбрости… Это было чудесно! Потом он ушел к ней, наверх, туда, где теперь стояла моя кровать. — Мать снова поскучнела, потом закурила сигарету, как настоящий солдат. — Представляешь, я видела Жан Пьера Омона. Мы встретились на минном поле. Нам предстояло его перейти: джип стоял на другой стороне. Ты же знаешь, что Жан Пьер всегда изображает «идеального» джентльмена, так вот он отступает в сторону и говорит: «Прошу вас, Марлен» Потом вдруг вспоминает, где мы находимся, и кричит: «Нет, нет, Марлен, позвольте я пойду вперед!» А я ему в ответ: «Нет, нет, Жан Пьер, — я!» И так, все время препираясь, мы перешли минное поле, не задев ни единой мины. До чего же это было забавно! — Мать принялась нарезать салями. — Я припасла хлеб для тебя, не довоенный, конечно, из дрожжевого теста, хорошо пропеченный, но какой-никакой хлеб! Консьерж стоял за ним в очереди. Когда он наконец вернулся, он был очень горд, что смог услужить мне и принес хлеб для моей дочери. — Мать улыбнулась. — Помнишь тот вечер, когда Папи заказал свой борщ и очень рассердился, что к нему не подали его любимый черный хлеб?.. Другой мир! Мы беспокоились, подадут ли нужный хлеб, и я придумала вместительные вечерние сумочки
Мы пили кофе с молоком, макая в него драгоценный хлеб.
— О, да я еще не показала тебе мой «талисман на счастье»!
Мать вскочила, быстро отыскала его и протянула мне. На вид «талисман» смахивал на рулон туалетной бумаги. Мать бережно раскрутила его. Это были бумажные деньги, склеенные скотчем конец к концу, а на них росписи, пожелания, фамилии солдат. Одних она знала лично, перед другими выступала с концертами, третьих любила, провожала в бой.
— Посмотри, вот это русские деньги. Мне их вручили, когда мы повстречали русскую войсковую часть, — чудесные крестьянские лица, суровые и сильные!.. А это английские банкноты, у меня их много. Замечательные мальчики, всегда такие вежливые… и все-таки доллары, подаренные нашими ребятами, я ценю больше всего. Когда я встретила во Франции Ирвинга Берлина, мы сравнили наши «талисманы на счастье». Конечно, мой оказался намного длинней. Берлину, «знаменитому армейскому песеннику», это вовсе не понравилось!
Я поинтересовалась, когда она получит пропуск в Берлин для встречи с бабушкой.
— Генерал Гэвин делает все возможное! Он очень милый, вот приеду в Берлин, и его повидаю. Жан, естественно, ревнует, он уверен, что у меня с ним был фронтовой роман. Но никакого романа не было: Гэвин не просил меня любить его. И, конечно, Жан не верит, что Гэвин — всего лишь мой поклонник. А куда ты получила назначение?
— Мне велено явиться в ОСО во Франкфурт.
— О, какое ужасное место! Похоже на гигантский гарнизонный магазин! Там есть все, потому что это главная ставка Эйзенхауэра! Очень чванливый генерал! Даже на фронте ему создавали домашний комфорт, где бы он ни находился. Ужасный человек, всю войну провел далеко за линией фронта, даже выстрелов не слышал!
Я уехала во Франкфурт, где работала на Службе радиовещания вооруженных сил с очень талантливым Джи-Ай — веснушчатым, веселым, на редкость обаятельным, по имени Мики Руни. Потом я присоединилась к труппе, игравшей «Переднюю полосу», и мы продолжили гастрольное турне по Германии.
Тем временем мою мать в щегольской военной форме со всеми знаками отличия и без нарукавной нашивки Объединенной службы (ОСО), со сделанным на заказ замшевым футляром для музыкальной пилы, встретила в берлинском аэропорту элегантная женщина в сером отлично сшитом костюме, при галстуке и вуали, с чернобурой лисой — ее мать. Они обнялись. У матери были для Марлен важные новости. Родителей моего отца выбросили из дома и интернировали в лагерь для перемещенных лиц в русской зоне оккупации. Они прислали бабушке отчаянное письмо, умоляя позволить им приехать в Берлин и поселиться у нее. Моя мать немедленно попросила у генерала Гэвина пропуск в запретные зоны оккупации, с тем, чтобы разыскать стариков. В ожидании ответа она давала по два концерта в день и писала письма отцу, как всегда, по-немецки.
Четверг, 27 сентября 1945
Берлин-Шарлоттенбург
Мой дорогой,
порой жизнь — тяжелая штука, даже для меня. Думала, что получу пропуск в Тюрингию от русских рано утром, но не получила. Делать нечего — отправилась домой. (Сколько таких «домов» у меня уже было? На сей раз — Клопштокштрассе 15-Л, Целендорф Запад). Сейчас жду, не придет ли в три часа дня пропуск, чтобы выехать завтра утром. Время против человеческой жизни! Мне бы следовало стать медсестрой: им никогда не приходится объяснять, почему они оказывают помощь людям, независимо от их национальности. Помнишь, я говорила, что все глаза выплакала оттого, что не говорю по-русски? И вот теперь мне придется передавать мольбу глазами. Боюсь, что слишком часто проституировала своими чувствами, снимаясь в кино, и мои глаза уже не смогут передать то, что чувствует сердце. Моя мать тут же ответила на письмо твоих родителей от 23 августа, где они сообщали о своем возможном приезде к ней. Так вот, разрешение действительно до 30 августа. Они находятся в лагере для перемещенных лиц с 6 августа.
Папиляйн, как печален этот мир! Наш дом № 54 все еще стоит, и хотя в нем много пробоин от снарядов, на нашем балконе цветет красная герань. От дома № 35 остался лишь остов, он полностью разрушен, а балкон так и висит. Мутти каждый день копалась в обломках и нашла бронзовую маску с моего лица — в целости и сохранности. Она долго сидела там и плакала! Я приношу ей все, что могу достать съестного. С тех пор, как я здесь, я питаюсь одним хлебом. Выгляжу, как старая курица со сморщенной шеей, годная лишь на суп. Все наши знакомые — в Вене. Генрих Джордж (важный нацист) копает уголь для русских! Играют «Трехгрошовую оперу» с Кейт Кюль и Хупси, но я не могу попасть на спектакль: у самой два концерта в день. Театр «Фемина» на Моллендорфплац ставит «Мою сестру Эйлин». Мемориальную церковь кайзера Вильгельма разбомбили, зоопарк Банхоф, Иоахимталер, Таументцин-штрассе — все лежит в развалинах. На Фриденау и здесь, на окраине, пока все цело, почти все. Русские растащили все часы. Они мародерствовали пять дней и изрешетили выстрелами сейф. Теперь Мутти чинит часы, а мои старые стеклянные бусы все еще лежат в витрине.